– Ты не ветреный, – качала головой Оля, – ты любвеобильный! А это опасно!
– Для кого?! Ты просто дразнишь меня, видя, что я сгораю от любви! – улыбался Александр и с горящими глазами приближался к ней.
– Не сейчас! – выставляла она вперед руки.
– Сейчас и здесь! – громогласно заявлял Александр. – Не идти же нам по грибы в сырую погоду?!
Он был счастлив и неохотно возвращался в Петербург. Там он официально оформил вступление в коллегию адвокатов. Для начала, как полагалось, помощником присяжного поверенного. Получил документ на глянцевой бумаге и грустно подумал, что вот позади детство, период учебы, довольно длительный и богатый событиями; увы, ничто не вечно в человеческой жизни, как и сама жизнь.
Глава четвертая
Адвокат России
Александр Федорович считал, что ему очень повезло в самом начале карьеры. Ему предложили работу в юридической консультации Народного дома; его хозяйкой и основательницей была графиня Софья Владимировна Панина. Высокообразованная, умная и красивая женщина открыла Дом для оказания культурной и просветительской помощи беднякам и вдовам неимущим, особенно рабочим, проживающим в отдаленных кварталах. Это было чисто европейское начинание. Народный дом, сделанный добротно, но не так шикарно, как у богатейшей Паниной, я видел в латышском городе Даугавпилсе. На свои деньги, еще задолго до прихода советской власти, его построил Ульманис-старший, отец нынешнего президента суверенной Латвии. Постройки в Санкт-Петербурге и Даугавпилсе по проекту весьма схожи: концертный (или лекционный) зал примерно на тысячу мест, множество аудиторий для юристов, врачей… Российский побольше латышского, да и город куда крупнее. Тем не менее при советской власти в Народном доме Даугавпилса, разумеется, потерявшем свое прежнее назначение, располагалось двадцать шесть организаций (!).
Однако судьба основателей этих домов сложилась отнюдь не радужно, в Советской России Панина была объявлена реакционеркой, так как входила в состав двух созывов Временного правительства Керенского товарищем (помощником) министра народного просвещения. Было забыто, что она материально помогала Художественному театру, Земскому союзу, обществам содействия женщинам и детям, но принадлежность к партии кадетов ей припомнил сам Ленин. Ее за это большевики судили, но неудачно, ими еще не была отработана карательная система революционных трибуналов. К тому же ее защитник В. Я. Гурович представил подсудимую очень эффектно, восхваляя ее достоинства. Панину приговорили к общественному порицанию. Потом она бежала на юг, много помогала Белому движению и скончалась в Америке в 1957 году. На ее похоронах присутствовал Александр Федорович Керенский, говорил о ней проникновенно и благодарно, вспомнил о ее приглашении работать в Народном доме, сказал, что «именно там познакомился с положением низших слоев населения». Кстати, ленинградцы долгие годы называли дом, построенный ею для просвещения народа, «домом Паниной».
Она не случайно пригласила на работу молодого Керенского, а по рекомендации одного из профессоров университета, охарактеризовавшего юношу как неравнодушного к судьбе народа, деятельного и целеустремленного человека. Приемная Керенского всегда была наполнена рабочим людом. Он уже достаточно разбирался в сложившейся политической ситуации.
В январе 1905 года забастовал Путиловский завод, а за ним остановились другие промышленные предприятия. Поводом послужило увольнение двух членов «Собрания русских фабрично-заводских рабочих». Долго копившееся недовольство народа стихийно вырвалось наружу. Это «Собрание» было создано в 1904 году священником Георгием Гапоном и охватило массу трудящихся. На одном из заседаний «Собрания фабрично-заводских рабочих» присутствовал петербургский градоначальник Фулон, одетый по форме со всеми регалиями. Возможно, гапоновское общество поначалу носило полицейский характер и, как известные зубатовские организации, преследовало цель отвлечения народа от политической борьбы, но, чтобы не потерять влияние в массах, Гапон был вынужден выражать их желания и волю. В этом убедился Александр Федорович, прочитав петицию, подготовленную священником и его ближайшим окружением и принесенную ему в Народный дом одним из рабочих. Начиналась она такими словами: «Государь, мы, рабочие и жители С.-Петербурга, разных сословий, наши жены, дети и беспомощные старцы-родители, пришли к тебе, государь, искать правды и защиты. Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом, над нами надругаются, в нас не признают людей, к нам относятся как к рабам, которые должны терпеть свою горькую участь и молчать. Мы и терпели, но нас толкают все дальше в омут нищеты, бесправия и невежества: нас душат деспотизм и произвол, и мы задыхаемся. Нет больше сил, государь. Настал предел терпению. Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук». В числе просимых политических мер в петиции было требование немедленного освобождения всех пострадавших за политические и религиозные убеждения, немедленного объявления свободы печати, слова, собраний и, наконец, требование народного представительства и всеобщего избирательного права. Кончалась петиция такими словами, обращенными к царю: «Повели и поклянись исполнить их, и ты сделаешь Россию счастливой и славной, а имя твое запечатлеешь в сердцах наших и наших потомков на вечные времена; а не повелишь, не отзовешься на нашу мольбу, умрем здесь, на этой площади, перед твоим дворцом… Нам не жаль этой жертвы, мы охотно приносим ее».
Александр Федорович дважды прочитал петицию и задумался.
– Вы молите царя о проведении им революции, – сказал он рабочему, – иначе готовы охотно умереть. Петиция противоречива. Если вы не рабы, то тон ее должен быть не столь угодливым. Царь не пойдет на политические требования. Вы предлагаете ему, по существу, отменить монархию. Лишить себя незыблемых, как он считает, уготованных ему Богом прав…
– Мы пойдем к Зимнему, передадим царю петицию, пусть прочитает наши мольбы, наш царь должен нас понять, – возразил Керенскому рабочий.
– Будет кровопролитие, возможно… – осторожно предупредил рабочего Керенский.
– Да что вы, господин хороший, – обиделся рабочий, – с чего бы это, аль царю нашей кровушки не жаль. Пойдемте с нами. Сами увидите… Царь поймет нас…
Захваченные стихийной верой в царя, народные массы двинулись 9 января к Зимнему дворцу. Среди них не было Керенского, хотя желание увидеть самому, как поступит царь с людьми, даже в петиции покорными ему, готовыми принять смерть, но все-таки поднявшими голос против произвола над ними, одолевало его. Он все-таки остался дома, решив, что не сумеет остановить никакой речью толпу наивных, надеющихся на справедливость людей. Он сочувствовал их страданиям, но не верил в благостность царя, не верил, что он может даже пойти на уступки своим верноподданным. Может случиться самое страшное – царь еще раз бросит их на колени, а кого и повалит на землю, после чего им уже никогда не подняться с нее. Оправдались наихудшие ожидания, и сердце Керенского буквально рвалось на части от каждого выстрела, доносившегося от Нарвских ворот, от Зимнего…
Потом он напишет в мемуарах: «События Кровавого воскресенья разорвали духовные узы, связывавшие царя и рабочих». Коллегия адвокатов, куда входил молодой присяжный поверенный, приняла решение помочь жертвам этой трагедии. «Я посещал рабочие семьи… Написал письмо, обращенное к гвардейским офицерам, напомнил им, что в то время, когда армия сражается за Россию, они на глазах всей Европы расстреляли беззащитных рабочих, нанеся ущерб престижу своей страны».
