— Одна девочка ваша сегодня в изоляторе была, до дому нас довела. Черненькая такая, Аля. Заходить обещала.
Ирка так и села. Алька — в изоляторе? Чего ей там? Никому не сказала, тайком пошла. И тут Ирка вспомнила, как утром та отпрашивалась у нее. Вот, значит, какое дело у девочки. И поди разберись: вроде она с Васькой путается, и не только с Васькой. Еще пол-оркестра ее своим вниманием не обошли, она и не особо ломается. На что ей следственный-то изолятор да бабка с малышом? Поговорить бы с ней по душам, но разве она захочет? Смерит насмешливым взглядом с головы до ног и ускользнет. Ну и ладно, сама себе хозяйка, не маленькая. А у нее, у Ирки, теперь своя история начинается, не до Альки.
17
Срок, определенный Зинаидой Ильиничной, для того чтобы старушка Кретова немного пришла в себя, кончился, и Алька решилась ей позвонить. С первых же секунд разговора стало ясно, что Вертухова волновалась за сестру Павла Тимофеевича не напрасно. Голос у Кретовой дребезжал, она плохо понимала, что ей говорят, по нескольку раз переспрашивая у Альки каждую ее фразу. С трудом удалось объяснить Кретовой, чего от нее хотят, и договориться о визите на завтра.
Горгадзе свирепствовал день ото дня все больше, назначая групповые струнные репетиции каждый день, так что отпроситься не было никакой возможности. Единственное, что получилось, — это уговорить Сухаревскую половину репетиций перенести на утро, до начала общеоркестровых занятий. Ирка последние дни ходила какая-то непривычно подобревшая, улыбалась часто и без причины и легко пошла девчонкам навстречу. Таким образом, у Альки и Ленки освободился хотя бы вечер, иначе попасть к Кретовой становилось проблемой — пожилая женщина рано ложилась спать.
Жила Софья Тимофеевна недалеко от брата, на «Войковской», в старом кирпичном доме еще сталинской постройки. Она долго не открывала на звонок, и Алька начала уже было нервничать, решив, что старуха позабыла о встрече с «журналистками» и ушла прогуляться на сон грядущий. Но тут щелкнул замок, и дверь слегка отворилась, оставаясь на цепочке. В щелку выглянуло старческое лицо в больших круглых очках, и глуховатый голос спросил:
— Вы к кому?
— Мы к вам, Софья Тимофеевна, — терпеливо начала объяснять Алька. — Помните, мы звонили вам вчера. Нас прислала к вам Зинаида Ильинична Вертухова, мы пишем статью о Павле Тимофеевиче и хотели бы побеседовать с вами.
Старушка Кретова мелко покивала головой, сняла цепочку и впустила девушек в квартиру.
— Я помню, помню, — дребезжала она, ожидая, пока гостьи разденутся. — Но мало ли кого может принести на ночь глядя. Я и опасаюсь.
В отличие от Зинаиды Ильиничны, Кретова провела девушек в просторную комнату. В углу стоял массивный салонный рояль, заваленный нотами и книгами, а со всех стен на Альку и Ленку глядели многочисленные фотографии Павла Тимофеевича. На некоторых из них он был совсем молодой, в окружении каких-то юношей и девушек, на других — постарше, с хорошо узнаваемой седой роскошной гривой волос, артистично зачесанных назад. Прямо напротив двери висел большой портрет в траурной рамке — на нем Кретов был точно живой, таким, каким привыкли видеть его в последнее время оркестранты: глаза в складках морщин, голова слегка опущена, во всем облике усталость и какая-то надломленность. Были на стенах и другие фотографии — самой Софьи Тимофеевны, ее учеников. Сестра Кретова, пианистка и видный фортепьянный педагог, вырастила не одно поколение музыкантов. Но, по словам Вертуховой, главным в жизни Кретовой был брат. Она кропотливо вела архив его выступлений, собирала афиши, программки, фотографии, газетные статьи, записи концертов — словом, делала все то, что делают многие жены, матери или сестры именитых людей. Софье Тимофеевне недавно исполнилось семьдесят, но выглядела она гораздо старше. Перед девушками стояла сгорбленная, совершенно седая старушка, беспомощно и растерянно взиравшая на визитеров из-под выпуклых стекол очков. Было очевидно, что гибель любимого брата сразила ее наповал. Альке сразу стало ясно, что разговор предстоит тяжелый, да и вряд ли можно полагаться целиком на слова человека, находящегося в таком состоянии. Все же они с Ленкой уселись на старенький, пыльный диван, куда жестом указала им Кретова, терпеливо ожидая, пока старушка устроится в кресле напротив.
— Софья Тимофеевна, — начала Алька, — Зинаида Ильинична порекомендовала нам обратиться к вам как к человеку, очень близко знавшему жизнь Павла Тимофеевича. Для нас это очень ценно, ведь Павел Тимофеевич мало общался с людьми и почти никто не может нам рассказать о нем в полной мере.
— Мы надеемся, что это сделаете вы, — мягко добавила Лена.
— Ах, я расскажу, непременно расскажу, — забормотала старушка. — Вы не обращайте внимания, я в таком состоянии…
— Мы понимаем ваше горе, — утешительно произнесла Алька, — но мы должны сделать так, чтобы на Павла Тимофеевича люди взглянули другими глазами — не только как на талантливого музыканта, но и как на интересного человека, оригинального композитора. Зинаида Ильинична продемонстрировала нам уникальный архив его оркестровых переложений.
Алька перевела дух. Как, однако, трудно изображать журналистку, язык сломаешь, честное слово. Она кинула быстрый взгляд на Ленку, та одобрительно кивнула. Алька вспомнила добрым словом школьную учительницу русского и литературы Татьяну Яковлевну, задававшую писать сочинения в различных стилях — разговорном, литературном, публицистическом.
— Архив? — переспросила Софья Тимофеевна каким-то неестественно высоким, звенящим голосом.
— Ну да, архив. Партитурные переложения опер.
Альку нисколько не интересовали композиторские изощрения Кретова, но не могла же она сразу начать разговор о молодой незнакомой женщине, неожиданно появившейся в жизни пожилого, больного дирижера. Внезапно она увидела, что Кретова смотрит на нее с ужасом. «Что я сказала не так?» — промелькнуло у Альки в голове.
— Так вы ничего не знаете? — Сухонькие пальцы Кретовой теребили бахрому кресельного покрывала. — Ну да, что ж это я? Вы ведь со вчерашнего дня не виделись с Зиной?
— Нет, конечно, — испуганно проговорила Алька, а Ленка прибавила:
— Мы вообще видели ее последний раз неделю назад.
— Вчера вечером Зинину квартиру ограбили, — тихо сказала Кретова. — Вынесли все коробки с партитурами, все, что привезли от Павлика после его смерти. — Голос Кретовой задрожал и сорвался, по лицу заструились медленные слезы. — Это такое варварство, такой вандализм… Простите, я не могу. — Софья Тимофеевна замолчала, пытаясь взять себя в руки.
Подруги сидели ошарашенные.
— Что-нибудь еще пропало — деньги, ценности, вещи? — наконец спросила Алька.
— Нет, в том-то и дело, что нет, — в отчаянии зарыдала Кретова. — Все цело. Ума не приложу, кто мог знать о трудах Павлика и зачем им все это: здесь, в России, большую их часть все равно никто не опубликует, требуется огромная доработка. Если только за рубежом… Но и то маловероятно. Мы с Зиной в шоке. Представляете, она поехала к подруге, вернулась, а квартира перерыта. И никаких следов. Милиция сказала, что грабителей вряд ли удастся найти, работали профессионалы.
