Алька села на продавленные подушки, потом осторожно прилегла. Головокружение сразу стало проходить, и, по мере того как хмель рассеивался, на нее неумолимо с новой силой надвигалось все, что она так хотела забыть.
Мужик спокойно курил в уголке, на каком-то подобии кресла. Для него такое состояние, вероятно, было обычным и вполне рабочим. Он кинул окурок в стоявшее рядом железное ведерко, удобно вытянул ноги.
— Ну как, полегчало? — Речь его зазвучала более связно.
Алька кивнула. Она трезвела с каждой минутой, и с каждой минутой наваливалась тоска, от которой хотелось завыть.
— Красивая, — оценил мужик, бесцеремонно разглядывая Альку. — Парень есть у тебя?
— Сто штук, — брякнула Алька, растягивая губы в резиновой улыбке.
— Ух ты! — усмехнулся мужик. — Ну ты сиди пока, а я пойду пульты соберу. Кончился, поди, концерт-то.
Он вышел, слегка пошатываясь, и плотно прикрыл за собой дверь.
Как избавиться от этой настойчивой памяти? Никому она не нужна! Васька предал ее, да черт с ним, с Васькой! Если бы Валерка оказался человеком, понял бы ее, не отталкивал…
Алька вдруг ясно увидела перед собой строгое и красивое лицо Ангелины, так похожее на ее собственное и такое другое. «Почему я не могу быть такой, как ты? — шептала про себя Алька сквозь закипающие слезы. — У меня все получается не так. Ты была права, не нужно было уезжать. Здесь все чужие, безжалостные, холодные, и я стала такой же. И мне все равно… все равно…»
Ей казалось, что все это происходит с кем-то другим, а она лишь наблюдает со стороны. Кто-то, а не она находится здесь, в этой низенькой, убогой комнатенке, не она только что распила почти две бутылки водки с этим омерзительным алкашом, не она слушала его пьяные, корявые слова сочувствия.
Алька сидела на диванчике, оцепенело уставясь взглядом в огромный контрабасовый футляр. В его полированной поверхности смутно отражалась и она сама, и комната, захламленная и грязная.
Так прошло минут двадцать. Алька протрезвела окончательно. За дверью послышался грохот, и в комнату ввалился взъерошенный, помятый Гриша, волоча за собою здоровенный контрабас.
— Тяжелый, зараза. — Гриша подтащил многострадальный инструмент к футляру и попытался запихнуть его туда. Это ему не очень удавалось: контрабас перевешивал, Гришу качало, и справился он со своей задачей лишь с третьей попытки.
Выглядело это столь забавно, что Алька невольно улыбнулась.
— По последней, на посошок? — Гриша стряхнул пыль со штанов и жестом фокусника вытащил из-за пазухи недопитую бутылку.
«Что он там болтал про Кретова?» — вяло мелькнуло в голове у Альки.
— Давай по последней. Еще раз за Павла Тимофеевича и его трудную жизнь, — решила она.
— Я ж тебе рассказать хотел, — оживился мужик, суетливо разыскивая немытые стопки среди хлама, сваленного на столике. — Не поверишь! Ведь он знал, Тимофеич, что его убьют. — Он понизил голос до шепота, выплескивая остатки поллитровки: — Ей-богу!
— Откуда знал? — Алька выпрямилась на диване, с удовлетворением отметив, что ни пол, ни потолок больше не вертятся.
— Оттуда, — подмигнул Гриша. — Он мужик не промах был, стряпал кое-какие делишки. Никто не знал, а я знал! Потому как уважал он меня шибко, уясняешь? Пей давай!
Алька кивнула, но так и продолжала держать стопку в руке.
— Потом устал он, Паша. Так и говорил: «Утомился я, Гришаня, бросил бы все к фене — и оркестр, и прочее. Сочинял бы…» Сечешь? Это ж сила была, Тимофеич, ум какой!
— Что ж он на пенсию не шел? — осторожно спросила Алька. — Сидел бы дома и сочинял.
— Разлетелась! — Гриша потряс пустой бутылкой, покосился на Алькину сумочку и вздохнул: — Кто б ему дал уйти! Наказали сидеть и не рыпаться.
— Кто наказал?
— Кто надо. Пришел Тимофеич ко мне, сам серый, аж глядеть жутко. «Гриш, — говорит, — не спрятаться мне. Под землей найдут». Был один у него свой человек, среди тех, — работяга опасливо мотнул головой в сторону двери, словно за ней притаились неведомые убийцы, — передал, что готовится ему несчастный случай.
— Как это?
— Дура совсем? Не понимаешь, как это делается? Это когда помираешь, как бы по случайности, а на самом деле нет… Не будешь пить, мне давай тогда! — Он забрал у Альки нетронутую стопку. — Вот потому жизнь тяжелая была у Паши. Смерть свою подстерегал, да не знал, с какой стороны она прискочит. Тот-то… ну который предупредил его, ничего более сказать не мог, велел только опасаться в оркестре человека по кличке Флейта.
— Как ты сказал? — Алька соскочила с дивана, задев Гришину руку со стопкой. Та глухо звякнула об пол.
— Что ж ты делаешь! — недовольно проворчал мужик, нагибаясь к плавающим в лужице осколкам.
— Повтори, что ты сейчас говорил про флейту!
— А ты глухая? — рассердился Гриша. — Убить его должен был кто-то с прозвищем Флейта.
— Именно с прозвищем, а не просто флейтист?
— Отстань! — Гриша собрал битое стекло, бросил его в ведро, с явным сожалением вытер лужу.
— Так что ж ты молчишь все это время? — Альку охватили одновременно торжество и ярость. Никто не подумал встретиться и поговорить с этим забулдыгой, никому дела нет, что он все знает об убийстве Кретова. Как кричал Кретов перед смертью? «Флейта, проклятая флейта, убийца!» Эти слова были главной уликой против Валерки, их нельзя было объяснить ничем другим, кроме как тем, что Кретов видел своего убийцу, и убийцей являлся флейтист. Именно поэтому с самого начала Алька считала, что никакого крика не было, не могло быть.
Но, оказывается, слова дирижера значили совсем другое — он наконец узнал, кто его палач, скрывающийся под кличкой Флейта. Потому и кричал «Флейта!», а не «Флейтист», имея в виду совсем не Рыбакова. И злился на Валерку, цеплялся к нему на репетициях из-за того, что тот невольно все время напоминал ему о притаившейся где-то страшной, невидимой смерти!
— Ты пойдешь со мной к следователю и повторишь ему все, что сейчас рассказал мне. Прямо сейчас! — Алька потянула мужика за рукав к двери.
— Чего? — Он и не думал двигаться с места, глаза его смотрели на нее удивленно и насмешливо. — Какая шустрая! Я еще пожить хочу! Ишь ты, к следователю!
Он грубо оттолкнул Альку, освобождаясь из ее цепких пальцев.
— Но ведь человек в тюрьме сидит, невиновный человек! Ты же можешь его спасти своими показаниями!
Альке стало страшно. Она готова была умолять этого козла, даже встать перед ним на колени, только не допустить, чтобы он окончательно обозлился. Может быть, если действовать по-хорошему, то удастся его уговорить?
— Мне-то что? — ухмыльнулся Гриша. — Мне лишь бы моя голова была цела. Я в этом деле человек десятый.
— Я все равно расскажу, сама расскажу. Тебя привлекут за сокрытие!
