Подав Ему стакан с водой и придвинув свой стул к постели, он произнес:
— Я вас спрашиваю чисто теоретически, больше от беспомощности, чем из желания услышать ваш ответ. Признаюсь вам абсолютно честно — биографии господина Клейста я не знаю. Что еще хуже — я даже никогда не слышал об этом господине. Первый раз слышу эту фамилию от вас, а ведь вы математик.
— Хм, вы меня озадачиваете. Все больше, — добавил он.
— А можно, я отдам вам книгу через несколько дней? Если, конечно, вы не возражаете, — спросил он.
— Разумеется. Конечно. Я эту книгу уже читал два раза. Некоторые фрагменты — на польском — знаю наизусть. Так что отдадите, когда сочтете нужным. Я ее хочу иметь у себя только потому, что это книга от Сесилии.
— А что касается Клейста, — добавил Он, — то я в вашем возрасте и еще много лет потом тоже понятия не имел о его существовании. И узнал о нем исключительно благодаря одной жещине. Вы, возможно, ее встречали, потому что ее фотографию мне тоже тут демонстрировали. Это… Эва. Если вы помните. Она, кстати, Клейстом особо не увлекается, не любит его. Но знает — в силу своей профессии. Из романтиков она предпочитает Вертера Гёте, который тоже умер от любви. Чистой и настоящей. Посвятив себя своей любви. Всего себя. Клейст же, по ее мнению, всю жизнь был увлечен, вплоть до одержимости, идеей совместного самоубийства как последнего проявления единения и верности. И будучи психопатом — в конце концов этого добился, но только в этом действии не было никакого романтизма. А только ужасная развязность по отношению к смерти. Клейст относился к смерти из-за любви легко и без страха. Видел в ней единственный способ освобождения от невыносимого страдания, вызванного невозможностью достижения полного единения. Клейст был уверен, что наивысшее наслаждение должно заканчиваться небытием. А иначе должно существовать еще большее и еще высшее наслаждение.
— Для романтиков, — продолжал Он, — это довольно типично. Однако вплетение в это «умирание» объекта любви с романтической любовью ничего общего не имеет. Так считает Эва. По ее мнению, если вкратце, Генриха фон Клейста нужно было отправить в дурдом. И там запереть. Но я с ней не согласен. Мне кажется, Генрих фон Клейст ждал от двойного самоубийства со своей возлюбленной Генриеттой Фогель определенного эротического переживания. Он так сильно любил свою Генриетту, что хотел это доказать. Причем вместе с ней. И по-моему, это самое романтичное во всем романтизме, но женщины этого не понимают. Эротика у них не складывается в пазл с романтизмом. Это, конечно, невозможно доказать, но, на мой взгляд, Клейст в то мгновение уже после убийства своей возлюбленной, но за секунду до собственного самоубийства, когда холодное дуло пистолета уже было у него во рту, вполне мог испытывать кислородное голодание. Мы утром об этом говорили, если вы помните, с доктором Энгстромом. Страх смерти всегда так влияет на человека. У висельников во время казни, вы наверняка знаете, помимо того, что обычно расслабляются сфинктеры, часто в момент смерти бывает эрекция.
Маккорник молчал и не сводил взгляда с книги, которую держал в руках.
— Я знаю, каким бывает страх смерти, но не думал об этом до сих пор в этом контексте. Уверяю вас, что обязательно прочитаю все об этом интереснейшем случае господина Клейста, — произнес он после паузы.
Заметив, что Маккорник поглядывает на часы и поднимается со стула, Он спросил:
— А можете уделить мне еще несколько минут, пожалуйста? Можете рассказать мне, как так получилось, что вы смогли сообщить Сесилии, что я — это я, а не тот таинственный Скерстапп, и именно я угодил в вашу клинику?
— А Лоренция вам еще не рассказала? Это потрясающе интересно. Она очень любит подобные истории. Обычно рассказывает их по нескольку раз и с каждым разом — все более красочную версию, — ответил с некоторым удивлением Маккорник, улыбаясь.
— Она начала было, но не закончила. Я только знаю, что она нашла в кармане моего пиджака билет на поезд на имя Скерстаппа.
— Так и было, хотя, как потом выяснилось, пиджак был вовсе не ваш. Это самая загадочная часть истории, — ответил Маккорник, поудобнее устраиваясь на стуле.
— Когда мы уже констатировали у вас кому и состояние ваше после двух эпизодов клинической смерти стабилизировалось, необходимо было уведомить вашу семью о том, что вы находитесь у нас. Не то чтобы это было обязательное формальное требование, но в нашей клинике это принято. Для нас всех было странно, что вас никто не искал, что никто вас не хватился, никто по вам не скучал, — говорил он.
— Кроме этого билета, у нас не было ничего. Мы разослали полициям Голландии, Бельгии, Люксембурга, Германии, Италии, Австрии и Швейцарии стандартную форму с вашей фотографией. Неделю искали пропавшего внезапно человека по имени Бьорн Скерстапп. Но никто такого не терял. По крайней мере никто официально не заявлял о его пропаже. Мне это казалось мало правдоподобным. Вы совсем не были похожи на брошенного всеми бездомного. И тогда моя жена подсказала мне мысль, до которой я должен был додуматься самостоятельно. Если этот Скерстапп вышел в Апельдорне, а ехал в Амстердам, где заканчивал свой путь поезд из Берлина, то кто-то должен был обнаружить его багаж в пустом купе. Например, кондуктор, который делает обход вагона после окончания поездки, или работники голландской железной дороги, которые убирали в вагоне, если кондуктор попался невнимательный. Ну, естественно, при условии, что багаж у вас был. Но все, однако, указывало на то, что он таки у вас имелся. Никто не поедет из Берлина в другую страну, даже сейчас, когда внутри Европы нет границ, не взяв с собой абсолютно никаких документов, а у вас при себе документов не было. И телефона мобильного не было, что в наше время, согласитесь, является крайне экстравагантным. Моя любопытная и по натуре своей очень упрямая жена в тот же день поехала на Центральный вокзал, и в бюро находок ей показали небольшой чемоданчик, найденный в день вашей поездки и в вагоне, указанном в найденном билете. В тот день нашли только этот один-единственный чемодан, а значит, он точно мог принадлежать только вам! Правда, это нам особо не помогло. Кроме двух рубашек, пары штанов и двух комплектов белья, прижатых досочкой из фанеры, а также небольшой косметички, в чемодане ничего не было — ничего, что позволило бы вас как-то идентифицировать.
К счастью, работница этого бюро вспомнила, что в тот же день к ним принесли кошелек и телефон, оставленные на стойке в вагоне-ресторане. Из рапорта официантки следовало, что они принадлежали пассажиру, который вышел из вагона непосредственно перед станцией Апельдорн, не заплатив по счету за два бокала вина, и не вернулся. Моя жена вытащила из вашего кошелька немецкий паспорт и по телефону описывала лицо на фотографии. Бинго! Это были вы! Я немедленно отправился на вокзал с запросом на то, чтобы все эти вещи получить на хранение.
— Мне их, разумеется, выдали. Но только после того — вот же скупые голландцы! — как я заплатил за вино. Если кто-нибудь когда-нибудь будет говорить, что шотландцы скупые — это будет означать только то, что он никогда не жил в Голландии. Настоящий голландец даже с автоматом на парковке стал бы торговаться, если бы мог, — добавил Маккорник, громко смеясь.
