Последний раз поцеловав внучек и закрыв за собой дверь, он в ярости прошипел: «Hep brezhoneg Breizh ebet!» — «Без бретонского нет Бретани». А без Бретани нет родины.
Ma Doue
[104], как же ему хочется выпить!
Он долго не мог опустить ручной тормоз, во влажном, соленом воздухе механизм снова заржавел. Но в конце концов ему это удалось. На обратном пути Поль заметил на противоположной стороне улицы Марианну. Вообще-то, она ему нравилась. Он опустил окно.
— Alors, vous sillonnez la Bretagne? — Опять бродите по окрестностям?
Она ответила не сразу, потому что неожиданно они оказались в гуще велогонки, посреди пожилых людей в неоновых облегающих костюмах, которые только что с трудом въехали на холм и теперь обменивались радостными возгласами на скоростном спуске.
На какое-то мгновение Поль заметил на лице Марианны глубокую грусть. Но печаль тут же снова сменилась чудесной улыбкой, которая успела его очаровать. Марианна чем-то напоминала ему Бретань: здесь за каждым красивым фасадом тоже таилась бездна, иногда влекущая — например, в облике Марианны, иногда исполненная злобы — например, в облике Нольвенн.
Интересно, что Марианна скрывает в душе? Он нажал на газ и махнул ей на прощанье рукой. В зеркале заднего вида он заметил, как на ее девичьем лице снова медленно воцарилась странная отрешенность, словно эта женщина что-то потеряла и сама не ведает что.
Полю нужно было развеяться. Он доехал до Кербуана и прогрохотал по двору мимо поставленной на козлы байдарки Симона, вдоль огородных грядок, прямо к задней двери. Симон сидел на пороге, по обычаю состоявшем из двух ступеней, чтобы в дом не смогли пробраться крохотные тролли-корриганы, и курил.
— Привет! — поздоровался Поль. — Выпить не найдется?
— Помоложе или постарше?
— Все сгодится, что старше меня.
— Такое еще поискать надо.
Первую бутылку, «Кот дю Рон», они распили в полном молчании, только раз прерванном благодарным хмыканьем Поля, когда Симон подвинул ему на деревянном подносе багет, соленое масло и паштет с перцем. Как обычно, Симон процарапал на исподе хлеба крест.
Вторая бутылка, «Эрмитаж», вернула Полю дар речи.
— Evit reizhañ ar bleizi, Ez eo ret o dimeziñ, — констатировал Поль: «Я приручил волчицу, когда на ней женился». — Зачем я только взял в жены Розенн! Если бы я на ней не женился, я бы ее и не потерял. Дурак я, дурак, овца безмозглая!
— Нда… Da heul ar bleiz ned a ket an oan
[105], — сказал Симон. — Особенно, если волк уже завел себе новую овечку.
Хотя это Поля не утешало и не излечивало от несчастной любви к Розенн, больше по этому поводу как будто и сказать было нечего.
Симон свернул несколько блинов, начинив их козьим сыром, инжиром и маслом, зажег газовую печь и сунул туда. Спустя пять минут друзья стали есть руками. Совладать с ножами и вилками к этому моменту им уже было трудновато.
— Я что, слишком старый? — спросил Поль, когда они откупорили третью бутылку; согласные он уже произносил неотчетливо, они уплывали куда-то вдаль по волнам красного вина в импровизированном бокале — вымытой банке из-под горчицы.
— Для чего старый-то? Для пьянства? Для пьянства старых не бывает, бывают только слишком молодые. Yar-mat!
[106] — Они чокнулись.
— Для женщин. Слишком старый для женщин. — Поль провел рукой по лысине.
— N’eo ket blev melen ha koantiri, A laka ar pod da virviñ
[107], — помолчав, ответил Симон. Он тихонько рыгнул.
— Да уж, точно, дело, наверное, в характере… или в чем-то таком. Мне нравятся любые женщины: темненькие, маленькие, толстенькие, даже дурнушки, — но ни одной я не нужен. Ну почему? Я что, слишком независимый?
— Нет, слишком красивый, garz
[108], — сказал Симон и наконец добился желаемого эффекта: Поль расхохотался.
Он смеялся, забывая несчастную любовь к Розенн и ненависть Нольвенн, а Симон встал, пошатываясь. Вернулся он с бутылкой шампанского.
— Молоденькое. Несовершеннолетнее, — прошепелявил он, поставив перед Полем бутылку «Поль Роже». Они налили шампанское в чистые бокалы для воды.
— Плевать на пол и говорить по-бретонски воспрещается! — прорычал Поль командным тоном.
— Слушаюсь! — откликнулся Симон. Они синхронно наклонились и сплюнули на плитки кухонного пола.
Осушив бокал тремя внушительными глотками, Поль заговорщицки приблизил голову к Симону.
— Эта Марианна… — начал он.
— Гммм… — промямлил Симон.
— В ней есть что-то такое… Рядом с ней чувствуешь себя молодым. Рядом с ней мысли приходят в порядок, на сердце делается легко. Понимаешь, о чем я?
— Не-а.
— Я как-то раз подошел к ней, когда она на террасе, на солнце, гладила салфетки, и все ей рассказал. Просто вот так взял и все рассказал.
— Что «все» — то?
— Про Розенн и про войну.
— А потом?
— А потом она что-то такое сделала…
Поль встал и положил Симону руку на запястье.
— С ума сойти.
— Я этого повторить не смогу. Из меня тогда вышла… какая-то тень. Даже не знаю… Но какая-то тяжесть с души упала. Боль утихла. И все это она сделала наложением рук.
Симон неторопливо кивнул.
— Я рассказал ей о море. И сам не знаю зачем. Она умеет слушать сердцем. Когда я на катере проплываю мимо «Ар Мор», она машет мне из окна. Никто никогда не махал мне из окна. С тех пор как она здесь живет, я и на суше не тоскую по морю. Понимаешь? Марианна как море, только на суше.
Поль снова сел к Симону за стол.
— Да, приятель, совсем мы с тобой состарились, — прошептал лысый силач и потянулся за бутылкой шампанского.
21
Когда Марианна через несколько дней во второй раз увиделась с Паскаль, та несла в руках мертвого ворона.
— Это дар, — прошептала ей Паскаль, указав подбородком на небо. — Она меня по-прежнему любит.
Марианна ощутила любопытство. И тревогу. Именно тревога снова погнала ее в имение Гуашонов; Жанреми обозвал Паскаль Гуашон «folle goat», и мадам Женевьев чуть было не дала ему пощечину: «Она не сумасшедшая из леса! Она dagosoitis!»
