Мимо мужчин, увлеченно обсуждающих картины, прошли, держа друг друга под руку, Поль и Розенн. Поль прошептал ей на ухо:
— Парижские критики, приготовиться, ваш выход!
— Так всегда бывает на вернисажах, Поль, — прошептала она в ответ.
Поль погладил ее по попе.
— Давай найдем какое-нибудь уединенное местечко вроде подвала, — тихо пророкотал он, наклонившись к ней.
Кому именно пришло в голову «съездить на экскурсию», то есть отправиться в Париж на вернисаж Янна Гаме, после того как Жанреми ничтоже сумняшеся объявил забастовку, никто уже не помнил. Янн хотел отказаться от выставки и даже грозил сжечь, уничтожить, разорвать картины на клочки, но Колетт хранила их в опломбированном контейнере. Колетт знала, что, когда приходит время представить свои работы на суд публики, у художников случаются такие приступы безумия: их охватывает страх, что кто-то отнимет их картины, а вместе с ними — все мысли и чувства, которые они в них вложили. Они опасались, что кто-то похитит их душу.
Колетт безошибочно выбрала дату открытия: первое сентября, начало rentrée
[161]. Все парижане вернулись домой и жаждали как можно скорее забыть о провинции, где только что побывали, и ознакомиться с как можно большим числом последних культурных новинок, чтобы вновь почувствовать себя столичными жителями.
Паскаль ходила вдоль стен, удивленно, как маленький ребенок, рассматривая картины. Эмиль, положив больную ногу на подоконник, сидел в нише высокого створчатого окна, выходившего на рю Лепик.
Симон подошел к нему. Он крепко держал за руку Грету.
— Странно, вокруг ее портреты, а ее самой нет, — сказал рыбак.
— Она здесь, — проворчал Эмиль.
Потом он повернулся и широким жестом обвел рукой зал, в котором медленно, словно желая запечатлеть в памяти каждую деталь, мимо картин, изображающих Марианну, прохаживались Поль и Розенн, мадам Женевьев и Ален, Колетт и Мариклод, которая говорила слишком громко и слишком часто сыпала шутками, чтобы скрыть свою нервозность и странное чувство, охватывавшее ее при мысли, что она — новоиспеченная бабушка. Многие посетители останавливались перед тем полотном, где Марианна представала на сцене, окруженная ярким сиянием. Эта картина называлась «Музыка лунного света».
— Посмотри. Она в их сердцах. В их улыбках, которые появляются у них на лице, когда они видят ее и вспоминают о ней. А особенно ощутимо ее присутствие на той картине.
Оба они посмотрели на Янна Гаме, который созерцал портрет Марианны; там она была изображена в интерьере своей «раковины». Ее родимое пятно в форме трилистника отливало пурпуром, небо позади нее пылало, на заднем плане виднелась кромка моря, и зритель не в силах был отвести взгляд от ее глаз. Эта картина была решена в бесчисленных оттенках красного, во взоре Марианны вздымалось море, Янн назвал это полотно «L’amour de Marianne» — «Любовь Марианны».
— Да что в ней такого особенного?
— Она напоминает тебе о твоих мечтах, если они у тебя еще остались, — медленно произнес Эмиль.
Рыбак кивнул.
— Погляди-ка. Все они внезапно вспомнили о своих мечтах.
Колетт подвела нескольких посетителей к картинам, кое-где на таблички с названиями она наклеивала желтые кружочки в знак того, что эти работы уже выбрали и после выставки они будут проданы.
Бретонцы рассматривали парижан, у входа в галерею появлялись все новые и новые ценители искусства; нашлись и те, кто пришел проведать Колетт, очень тонкую и очень бледную, всю в черном: любовь к Сидони смягчила ее черты, а скорбь сделала ее движения и жесты резкими и угловатыми, словно она, потеряв спутницу жизни, перестала ощущать границы собственного тела.
Человек в твидовом костюме и с плоским чемоданчиком официального типа в руке как раз направился к Янну и прервал его размышления. Они подошли к картине «Любовь Марианны». Незнакомец указал на родимое пятно, которое Янн изобразил живым, как пламя. Янн пожал плечами, а Эмиль оперся на руку Симона, чтобы вместе с ним доплестись поближе и подслушать разговор.
— …а исследования в области генетики и генеалогии говорят о том, что по таким пигментным нарушениям, как изображенное на полотне родимое пятно, можно в том числе судить о принадлежности лица к потомкам кельтских друидов…
Но Янн уже перестал вникать в то, что все более взволнованно пытался объяснить ему незнакомец, а именно что родимое пятно в форме языков пламени означало родство с тем народом, который во времена короля Артура породил магов и рыцарей, друидесс и целительниц.
Янн не отрываясь смотрел на женщину в красном платье, только что вошедшую в галерею и медленно снимавшую изящные черные очки. Вот она беспомощно оглянулась. Обвела взглядом двадцать семь картин, написанных маслом, восемнадцать рисунков тушью и тридцать акварелей. И все эти полотна и графические работы изображали одну и ту же женщину.
— Марианн!
Марианна не услышала возгласа Алена. Она вся превратилась в созерцание. Она видела себя такой, какой не видела никогда прежде.
Исполненная робости, с сильно бьющимся сердцем, шла Марианна по городу в галерею «Роан» в красном, сильно декольтированном платье. Платье было шелковое, теплого красного оттенка, длиной до колен, и она нашла его в ателье, где перешивали и подгоняли одежду; там оно пролежало два года, никто его не забрал и в конце концов оно очутилось в пыльной витрине.
Марианна мысленно поблагодарила прежнюю хозяйку платья, которая не нашла в себе мужества принять его вызов, а вместо этого оставила его, и оно дождалось Марианны.
Николя, служивший на ресепшен в пансионе «Бабетт» и выведавший для нее адрес галереи «Роан», вместе с ней вышел на улицу, чтобы как следует разглядеть ее в лучах заходящего солнца.
— Восхитительно! — сказал он.
И сейчас она стояла перед картинами, открывшими ей Марианну, которую она с первого взгляда и не узнала бы в самой себе.
Марианну, которая подставляла лицо закатному солнцу. Спящую Марианну. Марианну, только что поцеловавшую возлюбленного и улыбающуюся отрешенно и самозабвенно. Женщину, которая у моря играла на аккордеоне. Обнаженную Марианну.
Она видела себя глазами мужчины, который ее любил.
И Марианна обнаружила, что она хороша собой. Она обладала красотой, свойственной любимым женщинам. Она увидела, что у нее восемнадцать, нет, девятнадцать разных лиц: лицо скорби и лицо снисходительности, лицо нежности и лицо надменности, лицо мечты и лицо музыки. Была и еще одна картина, увидев которую Марианна сразу поняла, о чем она ей напоминает: о тупике. На этом портрете в ее взгляде читалась безграничная потерянность, глаза потухли, уголки рта опустились, от крыльев носа к губам пролегли глубокие, грубые морщины.
Она не замечала, как люди расступались перед ней, и переходила от картины к картине, а некоторые смотрели ей вслед. «А это не?..», «Очень похожа…», «У них разве роман?»
