«Вот вам и новое ведение войны, господа генералы. Такой успех никак не спрячешь, от него не отмахнешься, а значит, подобные подразделения станут необходимым атрибутом русской армии».
Тобольск с его деревянными тротуарами, с сотней каменных домов, десятком церквей с золотыми куполами и двумя тысячами деревянных изб и строений широко и привольно раскинулся на высоком берегу Иртыша. Погода в день моего прибытия была по-настоящему весенней, яркой и солнечной, но, несмотря на начало весны, везде лежал толстый слой снега, который не торопился таять. Ветер на реке был резок, по-особому пронзителен и насквозь пропитан сыростью. Из-за холода и пронизывающей сырости большинство пассажиров, в отличие от меня, сейчас сидело в каютах, предпочитая смотреть на город через иллюминаторы, к которому медленно подгребал наш колесный пароход.
Причалил он ровно в полдень, и в тот самый миг, когда трап соединил берег и борт парохода, ударили колокола нескольких церквей. Перезвон не показался мне шумной разноголосицей, а наоборот, слаженной, звонкой и в то же время певучей мелодией. На минуту или две все замерло – люди остановились, развернулись в сторону золотых крестов и стали креститься.
Еще когда только пароход медленно подходил к причалу, я увидел выезжающую из города кавалькаду из дюжины колясок, в сопровождении десятка конных. Как только пароход, лавируя, начал приближаться к причалу, пассажиры, высыпавшие на палубу, оживленно загудели, тыкали пальцами в их сторону, при этом громогласно пытались понять, кого городские власти встречать вздумали.
– Во-во, гляди! И полицмейстер здесь! Мать честная! Гляньте, сам губернатор едет! Чего это они тут?! Встречают кого важного?! О, глянь, казаки! Не иначе высокие чины из столицы приехали! – крутя во все стороны головой и выискивая причину появления городских властей, народ с шумом и гомоном стал стекать на берег.
У кого были деньги, тот брал извозчика, которые при виде большого начальства сейчас вели себя тихо и не кричали, как обычно, наперебой зазывая пассажиров, но большинство пассажиров забрасывало свой скарб на плечи и шло своим ходом. Как только пароход опустел, на палубу выбежали солдаты конвоя, раздались крики команд, затем металлический лязг возвестил, что люк трюма открыт. Одним из последних я уходил с парохода, поэтому успел услышать сквозь резкие и злые окрики конвойных звон цепей и глухие голоса заключенных, поднимающихся из трюма. Еще при посадке, в Тюмени, мне довелось наблюдать, как порядка тридцати арестантов свели в трюм парохода. Их ждала Тобольская каторжная тюрьма, которая считалась одной из самых жестоких и страшных тюрем царской России.
Сойдя на землю, я неторопливо, в окружении охранников, направился к высокому начальству, которое, образовав небольшую группку, сейчас с тревогой и беспокойством наблюдало за мной. Их состояние нетрудно было понять. Всесильный советник царя, о котором так много ходит различных слухов, приехал сам в Тобольск. Зачем? Что ему здесь понадобилось? Впрочем, меня тоже интересовал тот же вопрос: «Зачем они здесь? Проворовались? Вину чувствуют?»
Городское начальство стояло в окружении дюжины человек в чиновничьих и военных мундирах, а уже за их спинами выстроились в ряд экипажи с кучерами на козлах. Чуть впереди группы стояли два человека в богатых шубах и шапках. Вице-губернатор со своим заместителем. Обоим далеко за пятьдесят. Важные от сознания неограниченной власти, их лица казались надутыми и самодовольными, впрочем, если не подходить предвзято, это могло быть следствием излишнего веса.
В отличие от них, подполковник-жандарм обладал отменной фигурой, несмотря на то, что седина на висках и усах говорила о том, что ему, по крайней мере, под пятьдесят. Полицмейстер, стоящий рядом с ним, оказался молодым, румяным молодым человеком, лет тридцати. В паре шагов от него стоял, судя по мохнатой папахе, казачий офицер. Цвет суконного колпака папахи был желтый, как и его лампасы, хотя я был не силен в казачьих званиях, но уже узнал, что желтый цвет являлся отличительным для сибирского казачества. Чуть позже, во время официального представления, я узнал, что это есаул Ворохов Кузьма Степанович, который командовал в Тобольске двумя сотнями казаков Тобольского конного полка и оказался среди «отцов города» только потому, что именно его казаки должны будут сопровождать меня в путешествии. Помимо него был еще подполковник, командир запасного пехотного полка, стоящего в городе, – толстый мужчина, с толстыми губами и одутловатым лицом. Не обошлось и без представителя местного духовенства, стоявшего по правую сторону от губернатора, осанистый и рослый муж с большой и густой бородой. Нагрудный золотой крест, видневшийся в проеме небрежно запахнутой шубы, ярко блестел на солнце.
Не прошел я и двадцати шагов, как от свиты городского начальства отделился представительный мужчина в фуражке и шинели с погонами коллежского секретаря и торопливо поспешил мне навстречу.
– Не вы ли являетесь господином Богуславским? – поинтересовался он, подойдя ко мне.
Только он успел задать этот вопрос, как у меня по бокам выросли три плечистые фигуры, заставив его попятиться.
– Господин Богуславский, собственной персоной, – издевательски и сердито буркнул я, так как весь этот картинный выезд с первыми лицами города мне все больше напоминал гоголевского «Ревизора».
– Разрешите представиться. Коллежский секретарь Осмоловский Игорь Сергеевич. Разрешите проводить вас, господин Богуславский, – при этом чиновник, почувствовав мое недовольство, вытянулся как солдат на смотре и стал «есть глазами начальство».
– Куда тут уж деться. Идемте.
Краем глаза я видел, что последние пассажиры, проходившие мимо, сейчас смотрели на меня с беспокойством и тревогой. С некоторыми из них, познакомившись на пароходе, я беседовал, интересовался их жизнью. Сейчас, судя по их лицам, они думали: не наболтали они чего лишнего этому типу? Ведь выспрашивал все, окаянный, интересовался, а он оказывается – вон в каких чинах! Небось, притворялся и выведывал, подлая его душа, чтобы потом в тюрьму или на каторгу упечь!
В сопровождении чиновника и охраны я подошел к вице-губернатору и его свите, после чего последовало официальное представление, правда, в ускоренном темпе, так как стоять на морозе и пронизывающем холодном и сыром, дующем с реки, ветре ни у кого не было ни малейшего желания. Знакомясь и перебрасываясь общими фразами, я одновременно пытался понять, что представляет собой местная власть. Ведь никакая характеристика или прочая бумажка не скажет о человеке столько, сколько его лицо. Взгляд. Линия губ. Сведенные брови или наморщенный лоб. Лицо большинства людей – это зеркало их эмоций. Другие, умеющие прятать свои эмоции под непроницаемой маской, все равно выдают свои чувства, но уже через взгляд. Здесь надо уметь их читать.
Страх, тревога, любопытство – смесь всех этих чувств легко читалась, в разных вариациях, почти во всех глазах, но были и исключения. Сильный, волевой, несгибаемый взгляд оказался у есаула, профессиональный, внимательно-цепкий – у жандарма и спокойный с примесью любопытства – у Божьего пастыря человеческих душ. Похоже, казак происходил из той когорты профессиональных военных, которым были посвящены строки Лермонтова: «Полковник наш рожден был хватом, слуга царю, отец солдатам». Было в нем нечто честное, верное, надежное. Уверенность жандармского подполковника явно зиждилась на том, что он знал больше, чем все здесь присутствующие, причем, судя по тому, как держался, можно было предположить, что находится на доверии у своего начальника, генерала Мартынова. Про священнослужителя и говорить не приходилось, власть церкви над людьми была настолько всеобъемлющей, что трудно было даже представить ее границы.
