Морось с туманом ветром разнесло, почти солнце светит. Рюкзаки на обочину, Машку на них посадили. От травы мокрой парок поднимается. Лёха куртку скинул, гимнастику делает, разминается. Под тельником мускулы так и ходят. Машка улыбается, любуется. Влюблённая дура. Красивая, маленькая и влюблённая. Интересно, на сколько её с Лёхой хватит? А вдруг так и действительно, что на всю остатнюю жизнь до старости? Она же верная. Нет, вертихвостка, конечно, но такая лучше сбежит, нежели изменит с кем. У Машки понятие «счастье» и понятие «свобода» друг от друга далеко стоят. Она с детства обласкана-забалована. Ей нужно, чтобы рядом кто-то был, чтобы можно вот так свернуться калачиком и уткнуться в рукав или в колено. Влюбчивая от любопытства, нежели от одиночества или от глупости. А здесь что? А это кто? А как с ним? Иные примут Машкино кошачье мурлыканье за что-то, чем то не является. Хорошо, что не обижают. Как такую мультяшку обидеть? Скорее сам на себя обидишься, поедом сожрёшь, что не сберёг, не удержал возле себя. Боюсь за Лёху. Может, за Машку лучше бояться? Ну их. Сами разберутся.
Сорок минут на дороге никого. Проехал жигулёнок. Вроде притормозил, там мужиков двое, наклонились, на нас посмотрели как-то нехорошо. Рожи противные. Не остановились, по газам и дальше поехали. Почтовая машина прошла. Эти никогда не останавливаются. Видать, по правилам нельзя.
Коньяк допили, Машкино яблоко на три части разделили. Кислое, пряное. Косточки ещё белые, но всё равно хорошо.
Наконец тормознул огромный китайский джип. Странная машина для автостопа. И не для автостопа странная. Но покидали шмотки сзади в кузов. Сели. Мужика байками грузим, чтобы не жалел, что поддался гуманному позыву. Водила слушает невнимательно, даже и не в полуха. Без обычных в таком разговоре поддакиваний. Сигарету из угла в угол рта гоняет. Сам в своих проблемах. Вдруг ладонями по рулю: «Эх, бля, всю ночь такую девочку трахал! Теперь ещё в Питер на машине гнать. Меня там одна обещала к врачу отвезти, который зубы вставляет. Новая американская технология. Восемь зубов — три тысячи рублей всего. И ведь опять трахаться придется. Приеду, жена точно убьёт». Пытались было отговорить водилу от такой странной халявы, но всё напрасно. Без мата как отговоришь? А при Машке материться не хочется. Вид у мужика, словно готов он к закланию, всё для себя решил. Весь на нервах. Высадил на повороте, рукой махнул, мол, дальше сами дойдёте.
До посёлка не дошли. Свернули на дорожку к Онеге. Хмарь окончательно ветром разогнало. Солнце уже почти на макушке у неба. Припекает. Дорога, по которой идём, вся в шунгите. Пыль черная, мелкая. Пока до воды добрались, совсем изгваздались. На берегу насыпь того же шунгита с экскаватором. Баржа под загрузку. Волны о ржавый борт клёкают. На мостках рыбак сидит в одних трусах, на поплавок щурится. Ведро красное пластмассовое рядом. Поплавок в солнечных зайчиках прячется.
— Что с рыбой? — спрашиваю.
— А что всегда, — говорит, — говно в чешуе.
В ведро заглянул. Там плотвы уже с десяток. И жирная плотва, качественная. Кривляется мужик. Плотву за рыбу не считает. Снобизм рыбачий. А поди жерлицу без плотвы поставь. Окунь дёрганый — леску запутает. Густера, пока ты ей спинку крючком протыкаешь, десять раз сдохнуть успеет. А плотва живуча, интеллигентна. Её на жерлицу, она плавниками шевелит, а сама на месте. Делом важным занята, собою для щуки жертвует во имя подвига. И чешуя у неё как патина на зеркале. И навар от неё в ухе. А завялить да не пересушить, то и жигулёвское мартовским покажется. Такая она прекрасная, такая незаменимая, а как уйдёт поплавок под воду, то всё на подлещика надеешься. Несправедливо.
Машка кроссовки сняла, аккуратно на берегу поставила. Они, как две собачки-дурашки, в траве замерли. Ждут, когда хозяйка вернётся. Носочки розовые, что язычки высунули. Дышат. Джинсы закатала — по мосткам до самого краюшка. Присела — воду большим пальцем попробовала. Сморщилась. Холодно. Села по-турецки, руки назад, очки на лоб, лицо с веснушками к солнцу. Леха куртки да свитера на доски побросал, лежит, травинка в зубах. И доски нагретые, шершавые. И как же хорошо, что торопиться не надо. Ни на поезд, ни на автобус, ни куда ещё. И небо, и русалочий шепот тростника, и далёкая нота какого-то одинокого в волнах железа. Целый мир, срифмованный с берегом Онеги единой этой строчкой — длинным мостком серых досок с запятыми согнутых и ещё в прошлом веке заржавевших вечностью гвоздей. Будь ты хоть поэт, хоть влюблённый, а не добавишь ничего.
Телефон. Молчал-молчал и проснулся. Я уже решил, что питание закончилось. Выкопал его из рюкзака, раскрыл — Светка.
— Ты где? — деловой голос, раздражённый.
— В отпуске, на Онеге.
— Когда возвращаешься?
— Не знаю, а тебе что?
— Холодильник на дачу отвезти. Старый сломался, а через неделю заезжать. Маме тяжело без холодильника. Ребёнку нужно готовить постоянно. Я третий день звоню, всё время «вне доступа». И вообще, Игорь, у тебя сын в больнице, а ты в отпуске! Знаешь же, что я работаю, мне сложно каждый день к нему ездить по вечерам. Мог бы помочь. Это не только мой ребёнок. Или ты полагаешь, что с тебя достаточно музеев с зоопарками по выходным? Деньги когда привезёшь?
— Я привозил.
— Не помню. Видимо, так много привозил, что даже и не вспомнить. Я должна одна на себе это всё тащить, пока ты там в отпусках отдыхаешь?
— Свет, я вернусь, отвезу. Вообще, ты могла бы попросить своего. У него машина ничуть не меньше моей.
— Ты прекрасно знаешь, что он работает. И знаешь, как он работает.
— Как он работает? Как все работает. После работы погрузит и отвезёт. Или он тебя, в отличие от меня, на хрен послать может?
— Ладно, всё с тобой ясно. Пока.
Ходишь вечно одними и теми тропами, вдоль одних и тех же ловушек, вертушек, колокольчиков. Как в детском бильярде. Всякое утро запускаешь себя тяжёлым шариком из железной пушки (такой, что похожа на защёлку в уборной), и забываешь, что делал это уже вчера, позавчера и пять лет назад. И смысла в этом нет, как нет смысла в очках, что записываешь в аккуратные столбики. Столбики цифр на обоях. На обоях, которые давно уже пора отодрать, после промыть стены, прочистить карщёткой и поклеить новые.
…С женой у нас всё неправильно случилось, всё как в затяжной истерике. На свадьбу собственную и то опоздали — у машины колесо прокололось. Как тут в приметы не верить? У меня жить не захотела. Конечно, коммуналка, хоть и в центре, хоть и две комнаты мои, да запущена: шаг в прошлое. Сняли в Купчино, рядом с её мамашей. За копейки, по знакомству. Родственники дальних знакомых, что в Германию подались. В квартире обои вдоль стен стоят. Табаком мёртвым пахнет. Под диваном да под кроватью пепельницы с трупиками окурков. Обои переклеивать начали — разругались. Гостей позвали — опять ругань. Перед гостями неудобно: заперлась в спальне с телефоном. Звонит кому-то. Я вошёл, трубку рукой зажала, на меня недобро: «Что надо?» Ничего не надо. Спасибо. Гостей проводил. Сижу на кухне, цежу чай с лимоном. Заходит. На меня не смотрит, достаёт початую бутылку вина из холодильника, еду какую-то. Всё в полном молчании. «Что с тобой?» — спрашиваю. Молчит. «Послушай, — говорю, — мне, может, вовсе уйти? Не понимаю, что происходит». Молчит. Покидал, что нашёл, в рюкзак и ночью пешком к Лёхе через весь город. Пешком, потому что крутит меня всего. Не могу даже в такси сесть. Мне двигаться надо, словно на каждом шаге с меня ржа в ознобе сыплется.
