Фердулов Марусе говорит: «Вот я тебе помощницу привез. Пусть она помоется, выдай ей халат».
Я про себя думаю: «Я еще почище тебя буду». Но тоже вслух не сказала.
И в самый первый день, как в буфетную пришла — как раз он выходит, хозяин с дочкой под ручку. Познакомились.
«Здрасьте».
«Здрасьте».
«Вот наша девушка новая работает».
А он отвечает: «Хорошая девушка».
Такие мысли были дурацкие… А ведь опять их не скажешь. Так всё — молча: «С таким под ручку бы пройтись…»
Уж очень они складненько ходили, приятно смотреть на них.
Так и стала работать.
В халатике видели нас все время. В синеньком халатике. Как дворники. Одевали мы и белые халаты, но как-то они не приживались, потому что грязнились очень. Грязь-то видно.
Потом кино иногда было. Они в кино всех приглашали. Вот зала там у них, экран, сзади будка, где ленту вставляли. Пройдет одна катушка — вжик, та-та-та-та-та…, давай менять. А я — бегом на кухню.
Все ведь кипятилось на печке. И каждый раз сажусь у самого краешку… Все время поддерживали, не погасло чтобы. Вдруг чай нужно или что. Я дров подложу — и опять. Катушка новая-то уж начнется, но что делать.
Для них впереди были места. Стулья были с чехлами. А он иногда сидит, смотрит, смотрит там кино, потом: «Симинский, пошли в бильярд».
Смотришь — выходит. Именно по этой стороне, где я сижу. Потому что я старалась тут сидеть из-за кухни. Потому что я хотела… еще и в мыслях ничего не было. А он проходил специально.
Я ведь каждый раз думала, что он в туалет — кино даже не может досмотреть. Вот сейчас вспоминаешь — какая же я была тогда глупая.
Ребята как-то его опять приехали. Они часто с друзьями приезжали, Ибаррури Рубен с ними тоже дружил хорошо… Все как я — такого возраста. Слышу, говорят: «Это что там за коза бегает?»
Да. И потом ведь когда он погиб, Рубен-то — а у меня внутри: «Эх, мой жених погиб…»
Хороший парнишка был.
А у меня, видишь, жених какой получился в конце-то концов — семидесятилетний. Я и наши девочки — вместе замуж-то выходили, в одно время почти.
С таким и под ручку-то не всегда пройдёшь — то ноги, то сердце — пена изо рта… Последние полгода-то и вспоминать не захочешь. Только и вертишь его на кровати туда-сюда, бельё переменяешь. А всё равно, откроет он окно на даче, если гроза пойдёт, и зовёт скорее глядеть… вместе стоять. И стою с ним, и всё про себя думаю, мол…
Это сейчас я всё трындю-трындю, а раньше ведь ничего толком и сказать не получалось. Вот сейчас как я жалею, что не говорила ему, когда вот стояли вместе, ведь я тогда так радовалась… и когда с утюгами на фабрике, радовалась, и под берёзки тоже…
Ведь жизнь-то это моя была, и я весёлая была, пока он не ушёл. Да я и сейчас веселее вас, потому что вы какие-то, как эти…
Это был долгий путь — с двенадцати часов расчетного часа гостиницы до семнадцати часов окончания работы Бенуа, который обещался отвезти меня на виллу. Я сразу же зашёл в супермаркет у вокзала, закупился так, что в моём рюкзаке позвякивало, а потом начал потихоньку-потихоньку спускаться к Флажэ.
Я вспомнил замечательный пражский обычай Великого Слалома и повторил это на брюссельский лад. Это было то самое, что могло меня выручить сегодня — Великий Слалом, старинное славянское развлечение.
— Ан ферр дю ван руж, силь ву пле, — говорил я в каждом попадающемся заведении и испытывал радость, оттого, что говорю по-французски. После того, как я выпивал ан ферр, я иногда просил ещё анкор, а потом, оставив щедрые чаевые, уходил.
Потом я неожиданно накупил кучу сувениров в Москву и детских игрушек, шёл дальше с бумажными и целлофановыми пакетами в руках.
Потом я сдался и сидел на оградке газона около прудов, около конторы Бенуа. Он подкинул меня вчера в Брюссель, пусть он и увозит, тем более сам предлагал. Велик-то меня на вокзале не ждёт, а девять километров мне не пройти. Сил совсем нет.
В пять часов я вошёл в контору и поздоровался с каким-то усатым человеком.
— О-о, я чувствую сибирский запах, — закричал Бенуа из дальнего угла. — Смотри, это моё рабочее место. Иди сюда. Именно здесь я обрабатываю разное дерьмо для этой чудесной газеты. Как дела? Я сейчас уже собираюсь, а ты пока можешь занять вот это кресло. — Он сразу убежал куда-то, а вернувшись, разбудил меня: — Поехали.
Я собрал свои пакеты, и мы отъехали на его машине, но вскоре встали у кафе. Я опять почти заснул.
— Пойдём, это то, что нам нужно. Всё только брюссельское. Но. Знаешь, что я тебе скажу — алкоголь должен приносить радость, иначе он не нужен.
Я испугался, что это «Гринвич», но мы были у другого кафе. Нам быстро принесли по красному.
— Ты же за рулём?
— Я оставлю сегодня машину в городе.
— На электричке поедем домой?
— Посмотрим.
Бенуа кажется немного обеспокоенным, покручивает бокал в руке.
— Я хотел поговорить о серьёзных вещах.
— Каких вещах?
— Ладно, давай выпьем. За тебя и за твои успехи! Мне тут рассказывали о твоей встрече в Брюсселе с читателями. Что это была прекрасная встреча.
— Спасибо, я рад.
— Как дела вообще?
— Всё хорошо. Сын, правда, заболел. В детский сад пошёл.
— О-о, это теперь постоянно такая проблема будет. Как в детский сад начинают ходить, так болеют. Ты почему в таком плохом настроении и, наверное, немало выпил?
— Скучаю по семье.
— Ладно, пару дней уж потерпи. Скоро будешь в своей Москве. Слышал, этой ночью в Брюсселе четыре машины сожгли?
— Нет. А кто сжёг?
— Это, как в Париже. Не слышал что ли? Про беспорядки во Франции не слышал? Арабы и африканцы, молодёжь. Но только там в сто раз больше сожгли.
Меня вдруг прошибает испуг. Теперь и у них началось, Пит же предупреждал. Что же так быстро-то? Хоть бы ещё лет пять-десять продержались бы. А Муки почему ничего не сказала?
— Ты, наверное, живёшь на другой планете или, может быть, на Парнасе, где нет ни радио, ни Интернета. Во Франции третий день беспорядки, в пригородах крупных центров машины сжигают, магазины. Пятьсот или шестьсот автомобилей сожгли, с полицией стычки. А русскому писателю не до этого, он налаживает отношения с самим собой и со своим дедушкой.
Бенуа улыбается и качает головой. А у меня какая-то каша в голове.
— Бенуа, сожжение машин — это не так страшно, как сталинщина и ГУЛАГ. — Я чувствую, что несу какую-то околесицу.
