Избежать ареста ему помогла и дружба с Александром Фадеевым. В письме к жене от 12 июня 1936 года он предусмотрительно написал: "Когда я выбирал между Сашей и Авербахом – я знал это главное, его и выбрал: сохранил свою дружбу с Сашей – отбросил Авербаха, потому что я не верю в то главное в Авербахе – потому что он показал, что он не подчиняет себя интересам партийного дела, а пытается все подчинить интересам собственной карьеры. У Саши этого нет – ни на гран – потому еще все твои разговоры "о дутой славе", которую якобы бессознательно пытается завоевать Фадеев, – неправильны мне и гадки… А недостатки Саши – ну, кто из нас от них не свободен".
Разговоры о "дутой славе" Фадеева, на которые ссылается Либединский, шли явно в кругу Бориса Левина, с которым Муся очень подружилась. Левин Фадеева недолюбливал, как, собственно, и всех бывших рапповцев, за исключением Либединского. Их карьеризм и отсутствие литературных дарований писатель высмеял в своем романе "Юноша", опубликованном в журнале "Красная новь".
25 июня 1937 года "…собрание партгруппы обсудило вопрос о партпринадлежности бывшего ближайшего авербаховского соратника Ю. Либединского. В 1923 году он защищал троцкистскую платформу. Тем более что его троцкистское мировоззрение отразилось на антисоветской повести "Завтра" …Он же является автором клеветнической книги "Рождение героя"… т. Мирошниченко поставил вопрос о пребывании Ю. Либединского в партии".
Против голосовали только Александр Фадеев и Алексей Колосов.
Мирошниченко называл Либединского "барином в партии", Ставский обвинял в нарушении партийной дисциплины и в том, что он присылал партийные взносы по телеграфу.
Фадеев в 1937 году еще не был руководителем Союза писателей, не был членом ЦК. Но на партийном собрании он сказал: "Бывают в жизни коммуниста такие минуты, когда убедительнее всех документов должны быть слово товарища по партии. И вот я, знающий Юрия Либединского на протяжении многих лет, отвечаю за него своим партийным билетом и своей головой, что он честный коммунист"
[64].
Поскольку исключение из партии означало фактически запрет печататься и лишало возможности иметь заработок, Фадеев тут же принес Либединскому деньги. "Мы жили на нищенскую зарплату начинающей (первый год после окончания студии) актрисы – моей матери, – писал Михаил Лебединский. – Так что с деньгами было туго".
Марианна Герасимова, первая жена, прислала Либединскому полное "партийного" сочувствия письмо. "Дорогой друг Юрочка! – писала Марианна. – Тяжело и больно было узнать о твоем горе. Но спасибо, что ты написал мне, я теперь знаю, что ты отнесся к происшедшему мужественно, так, как следует коммунисту. У тебя под твоей мягкой поверхностью много сил, много твердости. И ты поднимешь и эту тяжесть, тяжелее которой, пожалуй, для нас и нет. В твоем письме есть несколько слов, по поводу которых, мне кажется, нужно нам с тобой поговорить <…> По твоей склонности видеть у себя только минусы, ты можешь забыть, что ты был красногвардейцем и сражался в те дни, когда многие, считающие себя безупречными, держали голову под подушкой и молили "лишь бы пронесло стороной". Ты можешь забыть, что белые тебя арестовывали, избивали, что ты был членом подпольной организации в белой армии и организовывал переход на сторону Красной армии? Нужно мужественно признавать свои ошибки, давать им такую же жесткую и беспощадную политическую квалификацию, как если бы речь шла не о тебе, а о другом, но ни на минуту нельзя терять своего политического лица. Прости, если то, что я пишу, тебе и без того ясно. Я думаю, – а вдруг пригодится? От всего сердца желаю тебе мужества и твердости… Как бы я хотела чем-нибудь помочь тебе. Хотя бы через маму извещай меня о себе. Твоя М. Всё происшедшее с тобой кажется мне нелепым сном. Кому это нужно? В чем смысл шельмования преданного партии человека? 1937 год"
[65].
Каждую ночь в доме Либединских не спали. Теперь, после исключения из партии, ждали следующего действия – ареста. Именно тогда Либединский привык писать по ночам, чтобы быть в полной готовности, когда за ним придут.
Дело кировских писателей
А тем временем в Кирове, в бывшей Вятке, назревало новое дело. Дело "авербаховки" Ольги Берггольц.
Инициировал его председатель Кировского отделения Союза писателей Андрей Алдан-Семенов, который в начале тридцатых работал с Берггольц, Молчановым и Дьяконовым в Казахстане в газете "Советская степь". Тогда он писал о строительстве Турксиба, собирал народную поэзию – и сочинял казахский фольклор от имени акына Джамбула Джабаева. Возможно, именно поэтому их отношения с Берггольц не сложились. Алдан-Семенов не пользовался ни симпатией, ни уважением своих коллег. В повести "Журналисты" он был выведен Ольгой иронически в образе газетчика, печатавшегося под псевдонимом Байкал:
"…Он появился в европейской шляпе, в огненном кашне, со значительной, грустной миной на молодом курносом лице. Он ничего не писал из командировки, но привез кучу очерков, переполненных междометиями и восклицательными знаками. "Ее плечи отливали шагренем…" – так начинался очерк о бригадирше каучукового совхоза"
[66]. С тех пор Алдан-Семенов и затаил обиду на Ольгу.
Когда в Ленинграде полным ходом шли собрания с обличениями "троцкистско-авербаховских уклонов", Алдан-Семенов обвинил Леонида Дьяконова – ближайшего друга Ольги и Молчанова – в связях с "авербаховкой" Берггольц. Правда, он и представить не мог, что, затеяв дело, сам попадет в яму, которую так яростно копал для других.
"Кировская правда" в 1937 году рапортовала: "22 мая состоялось собрание писателей и журналистов г. Кирова. Доклад о борьбе с троцкистскими и иными двурушниками в литературе сделал тов. Алдан, который рассказал собранию о двурушнических делах троцкистки-авербаховки Ольги Берггольц, с которой в очень тесной связи находился поэт Леонид Дьяконов, работник "Кировской правды". В 1934 году Берггольц написала повесть "Журналисты", где беззастенчиво оклеветала нашу советскую действительность, советских журналистов. Герой этой повести Банко – двурушник, фашистский молодчик, в повести выведен как положительный тип, как образец советского журналиста. Образ "Банко" – образ Дьяконова. Об этом сам Дьяконов говорил еще до появления повести в печати.
Связь Дьяконова с Берггольц продолжалась с 1930 года до последнего времени. На днях Дьяконов ездил в Ленинград и снова, как всегда, останавливался у авербаховки Берггольц, жил у нее, пока Берггольц не предупредила его, что разоблачена. В своих стихах Дьяконов искажал советскую действительность, маскируя свою клевету формалистическими выкрутасами. На собрание писателей и журналистов Дьяконов не явился"
[67].
