Книга Ольга Берггольц. Смерти не было и нет, страница 67. Автор книги Наталья Александровна Громова

Разделитель для чтения книг в онлайн библиотеке

Онлайн книга «Ольга Берггольц. Смерти не было и нет»

Cтраница 67

"…35 отказов от работы", – написано в материалах его дела.

30 марта в 11 часов Баршев умер. Диагноз: истощение, цинга, малокровие. В акте о смерти сказано, что похоронен он возле сопки, головой на северо-запад.

Ольга не могла решиться рассказать Вале о гибели мужа, но знала, что к ней эта история пришла не случайно: "Во всем этом я вижу какое-то явное предзнаменование, вернее, какой-то особый смысл – точно кто-то намеренно делает так, чтоб мне стало известно все это, чтоб я написала об этом, не дала ему утонуть в забвении, умереть".

Не дать утонуть в забвении…

Главная мысль, которую она хотела провести через всю Главную книгу и которую называла капитальной, – это мысль о судьбе героев своей юности, о судьбе первороссиян.

В конце пятидесятых годов было принято решение построить на реке Иртыш Бухтарминскую гидроэлектростанцию. В зоне затопления оказался и Первороссийск. И вот судьба приводит Берггольц на открытие этой ГЭС, и Ольга присутствует при том, как ее легендарный город, которому она посвятила поэму, о котором снят фильм, поглотили воды Бухтарминского моря!

Она была потрясена. В том, что произошло, она увидела символ утраты памяти о героическом прошлом. В дневнике появляется запись разговора с одним из строителей города – коммунаром М. И. Гавриловым:

"Я был подростком, я многого не сознавал, но я вижу, что я не за это боролся и пахал на себе, и пропалывал хлеба, руки до крови раня острыми сорняками… А теперь я вроде скрывать должен, что я был коммунаром, мне говорят: "Вы поторопились, вы перегнули". Да что, чем мы перегнули? Тем, что друг за друга держались и верили друг другу?! А теперь – да ведь это РАЗРУШАЕТСЯ РУССКИЙ ХАРАКТЕР, потому что ведь русский мужик искони, всю жизнь на доверии друг к другу строил. Дрались, друг друга подвздох порой били, но – единение. Открытая душа, поддержка друг друга. На русском характере Первороссийск взошел…"

""Распадение русского характера, распад русского характера" – это он о ежовско-бериевских временах говорит… – поясняет слова бывшего коммунара Ольга. И подытоживает: – Но вот о чем-то главном – забыли. Ушел дух коммуны. Не сохранен и остов. На месте ее – моря и сталинские стройки".

Наперекор всему она убеждает себя: "Первороссийск – бессмертен в людях, он вообще – в людях, в людях дела". Но не оставляет мысль об очередной иронии истории: собеседник, подростком строивший Первороссийск, теперь гидротехник, участник разработки проекта той самой плотины, в результате строительства которой был затоплен его – и ее – город.

И когда сама жизнь вот так беспощадно дописывала ее поэму, уничтожая на глазах образ высокой Мечты, это не только переворачивало душу, но и ставило перед Ольгой неразрешимые вопросы. Куда же она рвалась и куда звала своих читателей? Ведь был же и высокий труд, и общность людей, и братство не по крови, а по духу! Для чего все это было?

Столь же трагической и личной должна была стать в Главной книге тема тюрьмы.

Еще в декабре 1939 года Ольга спрашивала себя: "Как же я буду писать роман, роман о нашем поколении, о становлении его сознания… выключив самое главное – …т. е. тюрьму? Вот и выходит, что "без тюрьмы" нельзя, и "с тюрьмой" нельзя…"

И вот время пришло.

В 1947 году Ольга записывает рассказ большевика Добровольского, работавшего в ЧК у Дзержинского, потом репрессированного, а в 1941 году назначенного комиссаром Седьмой армии. В его задачи входил присмотр за командующим армии Мерецковым, который так же, как и Добровольский, в первые дни войны был возвращен из тюрьмы на фронт.

Добровольский просил командующего не рваться под пули, потому что нужен стране. Мерецков ответил:

"– Отстань. Страшно – не ходи рядом. А мне не страшно. Мне жить противно, – понял? Ну, неинтересно мне жить. И если я что захочу с собой сделать – ты не уследишь. А к немцам я не побегу – мне у них искать нечего… Я все уже у себя имел…

Я ему говорю:

– Товарищ командующий, забудьте вы о том, что я за вами слежу и будто бы вам не доверяю… Я ведь все сам, такое же, как вы, испытал.

– А тебе на голову ссали?

– Нет… этого не было.

– А у меня было. Мне ссали на голову. Один раз они били меня, били, я больше не могу: сел на пол, закрыл голову вот так руками, сижу. А они кругом скачут, пинают меня ногами, а какой-то мальчишка, молоденький, – расстегнулся и давай мне на голову мочиться. Долго мочился. А голова у меня – видишь, полуплешивая, седая… Ну вот ты скажи – как я после этого жить могу".

"Так они и вспоминали, что у них ТАМ было, – пишет Ольга, – но время от времени Добровольский подходил к дверям и слушал, нет ли кого за дверью".

Эту картину разверзающегося ада Берггольц не комментирует и не объясняет, потому что слов для этого уже нет. Жизнь, в которой такое возможно, теряет свою ценность. У человека остается единственная точка опоры – собственное достоинство. Именно оно дает ему силы бросить вызов смерти.

Ее поколение прошло через тюрьмы, допросы и пытки. Поэтому она и написала такие отчаянные слова: "Тюрьма – исток победы над фашизмом, потому что мы знали: тюрьма – это фашизм, и мы боремся с ним, и знали, что завтра – война, и были готовы к ней".

Помогла ли им тюрьма выстоять блокаду? Если считать, что ценность отдельной жизни человека была полностью утрачена, то да. Но и то, что советские люди еще и до войны были готовы к смерти, слабое утешение. Однако они выстояли. Выстояли, чтобы так же, как Добровольский, бояться, что их снова и снова подслушивают под дверью. И тогда опять арест, тюрьма. И все сначала.

Подобных рассказов и размышлений в дневниковых записях немало, но Ольга признается: "Главная книга" рассыпается, не складывается. Должно быть, не было сквозного стрежня, как в первой части. Если бы ей удалось внутренне выйти за пределы советской системы, за пределы "учения", в которое больше не верила, если бы она стала писать историю своих и чужих бедствий как есть – как когда-то бесстрашно о времени и о себе написал Герцен, – может быть, у нее бы и получилось. Но для этого надо было не только отринуть веру в коммунистическую мечту, но и увидеть полную несостоятельность социализма, который был построен в Стране Советов. Этот путь сумели проделать Солженицын, Копелев, Некрасов и многие другие ее современники. Ей же он был не по силам.

Завершающей частью Главной книги должен был стать сборник стихов "Узел". Он вышел в 1965 году.

"С размаху – "Узел", – пишет Берггольц. – Печатать надо только вместе, по крайней мере, "Первороссийск" и "Узел"… Неразрывно спаять тюрьму с блокадой", – и начинает сборник тюремным циклом "Испытание". Вторая часть – "Память" – открывается эпиграфом из Бориса Пастернака: "Здесь будет все пережитое, / И то, чем я еще живу, / Мои стремленья и устои, / И виденное наяву". В третьей части – "Из Ленинградских дневников" – звучат неопубликованные блокадные стихи Ольги. А в последнем разделе "Годы" она прощается со своей молодостью, с мечтой о счастье…

Вход
Поиск по сайту
Ищем:
Календарь
Навигация