Родственники, нагружая тарелки до потолка следующего этажа, обменивались историями об Исааке. Смеялись над тем, каким он был забавным (намеренно и случайно), над тем, каким упрямым врединой он был (намеренно и нет). Рассуждали о том, каким он был героем (по своей воле и воле случая). Кто-то плакал, возникали какие-то неловкие моменты, слышались слова благодарности за то, что появилась возможность собраться всей родней (одни родичи не виделись с бат-мицвы Леи, другие — даже с похорон бабушки Дорис), и все поглядывали в телефоны: новости с войны, счет в игре, погода.
Дети, уже позабывшие, что должны бы от первого лица грустить о смерти Исаака, играли в подвале в видеоигры от первого лица. У Макса вдвое участился пульс: он наблюдал попытку убийства, предпринятую тем, в ком он подозревал своего троюродного брата. Сэм сидел в сторонке с айпадом, прохаживаясь по виртуальной лимонной роще. Так всегда и происходило — вертикальная сегрегация. И неизбежно те взрослые, у кого хватало соображения бежать из взрослого мира, перебирались в подвал. Что и сделал Джейкоб.
Tам собралось не меньше дюжины кузенов — большинство по линии Деборы, а кое-кто — по линии Джулии. Самые младшие одну за другой распаковывали настольные игры — не играть, а чтобы распечатать и перемешать все мелкие детали. То и дело кто-нибудь из них ни с того ни с сего принимался бузить. Те, что постарше, окружили Барака, который исполнял какой-то виртуозный акт жесточайшего насилия на телевизоре таких габаритов, что края его можно было увидеть только от противоположной стены.
Бенджи в одиночестве запихивал между пластин венецианской шторы смятые банкноты из "Монополии".
— Ты очень щедр к этому окну, — сказал Джейкоб.
— Это не настоящие деньги.
— Нет?
— Я знаю, что ты шутишь.
— Ты маму тут, случайно, не видал?
— Нет.
— Эй!
— Что?
— Ты, что ли, плакал, дружище?
— Нет.
— Точно? А похоже, плакал.
— Ни хрена себе! — выкрикнул кто-то из детей.
— Выражения! — гаркнул в ответ Джейкоб.
— Я нет, — сказал Бенджи.
— Ты грустишь о прадедушке?
— Не очень.
— Так что же тебя расстроило?
— Ничего.
— Папы это все равно видят.
— Почему ты тогда не видишь, что меня расстроило?
— Папы не все знают.
— Только Бог знает.
— Кто тебе сказал?
— Мистер Шнайдерман.
— Кто это?
— Наш учитель в Еврейской школе.
— Шнайдерман. Ага.
— Он сказал, Бог знает все. Но мне это кажется бессмыслицей.
— И мне так кажется.
— Но это потому, что ты не веришь в Бога.
— Я только говорил, что я не уверен. Но даже если бы я и верил, это все равно было бы для меня бессмыслицей.
— Правильно, ведь если Бог знает все, то зачем писать записки и засовывать в Стену?
— Резонно.
— Мистер Шнайдерман сказал, что Бог все знает, но иногда забывает. И вот записки ему напоминают, что важно.
— Бог забывает? Серьезно?
— Так он сказал.
— И что ты об этом думаешь?
— Это странно.
— Вот и мне так кажется.
— Но это потому, что ты не веришь в Бога.
— Если бы я верил в Бога, то это был бы Бог, который помнит.
— И мой бы тоже.
При всем своем агностицизме по поводу существования Бога и по поводу смысла этого вопроса (возможно ли, чтобы в разговоре о Боге два человека, кто бы они ни были, имели в виду действительно одно и то же?) Джейкоб хотел, чтобы Бенджи верил. И уж точно, так хотел доктор Силверс. Тревожные раздумья о смерти у Бенджи несколько месяцев медленно, но безостановочно копились, и теперь появился риск, что они из восхитительных резко станут нездоровыми. Доктор Силверс сказал: "У него будет еще вся жизнь, чтобы получить ответы на теологические вопросы, но он никогда не вернет себе этот момент выстраивания первых отношений с миром. Сделайте так, чтобы он чувствовал себя в безопасности". Джейкобу это показалось справедливым, хотя его передергивало от одной мысли о религиозных наставлениях. В следующий раз, когда Бенджи обнаружил свою тревогу и инстинктивно Джейкоб готов был согласиться с тем, что вечное несуществование и впрямь самое ужасное, что можно вообразить, он вспомнил приказ доктора Силверса: Сделайте так, чтобы он чувствовал себя в безопасности.
— Ну, ты же слышал о царствии небесном, верно? — спросил Джейкоб, лишив крыльев одного несуществующего ангела.
— Я знаю, ты думаешь, что его нет.
— Ну, этого никто не знает наверняка. И уж точно не я. Но ты знаешь, что такое царствие небесное?
— Вообще-то нет.
Тут Джейкоб развернул самое утешительное объяснение, не поскупившись ни на гиперболы, ни на логическую связность.
— И если я захочу в царствии небесном допоздна не спать? — спросил Бенджи, в этот момент валявшийся на софе.
— Сколько хочешь, — сказал Джейкоб. — Хоть каждую ночь.
— И может, разрешено будет есть десерт до обеда.
— Обед вообще не надо будет есть.
— Но тогда я не буду здоровым.
— Здоровье будет не важно.
Бенджи склонил голову на плечо.
— Дни рождения.
— А что с ними?
— Какие они там?
— Ну, они, конечно, никогда не кончаются.
— Подожди, все время день рождения?
— Да.
— Гости и подарки каждый день?
— Каждый день и целыми днями.
— Подожди, и надо будет всем писать благодарственные письма?
— Даже спасибо не надо говорить.
— Погоди, это что, значит, ты — ноль или бесконечность?
— А ты как хочешь?
— Бесконечность.
— Тогда ты бесконечность.
— Погоди, что, всегда у всех день рождения?
— Только у тебя.
Бенджи поднялся на ноги, вскинул руки над головой и объявил:
— Хочу умереть прямо сейчас!
Но не делайте так, чтобы он чувствовал себя в полнейшей безопасности.
В полуподвале у Ирва и Деборы, столкнувшись с более тонким и сложным теологическим вопросом, Джейкоб вновь поступился стремлением к истине ради эмоциональной стабильности Бенджи:
— Может, Бог помнит все, но иногда сам решает что-то забыть?
