— Да на хер, ни за что.
Это так не похоже на меня.
— Давай.
— Я лучше сдохну.
— Одно другому не мешает. Лезь, надо.
— Потому что ты залез?
— Потому что ты хочешь.
— Я не хочу.
— Давай, — не унимался Тамир. — Ты будешь счастлив. Это будет счастье на годы.
— Счастье это не то, что для меня важно.
И вдруг твердо:
— Сию же секунду, Джейкоб.
Джейкоб хотел ответить шуткой на эту внезапную агрессию:
— Предки убьют меня, если я погибну прямо накануне бар-мицвы.
— Это и будет твоя бар-мицва.
— Ни за что.
Тут Тамир приблизился прямо к лицу Джейкоба:
— Я тебя тресну, если ты не полезешь.
— Кончай.
— Серьезно, стукну.
— Но у меня очки и прыщи.
Эта неловкая шутка ничего не ослабила, ничего не сделала почти разумным. Тамир ударил Джейкоба в грудь, причем настолько сильно, что тот отлетел на ограду. Впервые в жизни его ударили.
— Че за херня, Тамир?
— Ты чего нюни распустил?
— Ничего я не распустил.
— Если не распустил, тогда и не распускай.
— Никто не распускал.
Тамир положил руки Джейкобу на плечи и уткнулся лбом в его лоб. Джейкоб до года сосал материнскую грудь, его мыли в кухонной раковине, он тысячу раз засыпал на плече отца, но такой теплой близости он еще никогда не ощущал.
— Надо, ты должен, — сказал Тамир.
— Не хочу.
— Ты хочешь, но боишься.
— Нет.
Но он хотел. И боялся.
— Давай, — сказал Тамир, подводя Джейкоба к стене. — Это легко. Это секунда. Ты видел. Ты видел, что это плевое дело. А помнить будешь всю жизнь.
Это так не похоже на меня.
— Мертвецы не помнят.
— Да не дам я тебе пропасть.
— Не дашь? А что ты сделаешь?
— Прыгну к тебе.
— Чтобы мы пропали вместе?
— Да.
— Но от этого я не стану менее мертвым.
— Станешь. Давай, двигай.
— Погоди, слышал звук?
— Нет, потому что не было никакого звука.
— Серьезно. Я не хочу умирать.
И это как-то случилось, не случившись, без всякого решения, без всякого сигнала от мозга хоть к каким-то мышцам. Джейкоб вдруг почти перевесился через стекло, даже не забираясь на него. Руки у него так бешено тряслись, что он едва держался.
Это так не похоже на меня.
— Отцепляйся, — сказал Тамир. Джейкоб держался.
Это так не похоже на меня.
— Спрыгивай.
Он отрицательно помотал головой и разжал пальцы.
И оказался на земле в вольере для львов.
Это абсолютно противно моей натуре.
Там, на земле, посреди искусственной саванны, посреди столицы страны, он испытал что-то настолько неукротимое и настоящее, что это могло бы или спасти, или погубить его жизнь.
Через три года он прикоснется языком к языку девушки, ради которой по локоть отрезал бы себе руки, если бы только она сказала. А на следующий год подушка безопасности в машине разорвет ему роговицу, но спасет жизнь. Через два года он с удивлением будет смотреть на губы, сомкнувшиеся на его члене. И в том же году позже скажет отцу в лицо то, что говорил о нем годами. Он скурит бушель травы, увидит во время шутливого матча в тачбол, как его колено гнется в обратную сторону, необъяснимым образом расплачется в чужом городе у холста, изображающего женщину с ребенком, потрогает бурого медведя в спячке и редкого панголина, неделю проживет ожиданием анализа, будет беззвучно молиться о спасении своей жены, пока та с воплями исторгает из своего тела новую жизнь, — у него будет множество моментов, когда жизнь видится огромной и драгоценной. Но эти моменты составляют такую ничтожную часть его земного срока: пять минут в год? А сколько за жизнь? День? Не больше? За четыре десятка прожитых лет один день чувствовать себя живым?
В вольере для львов Джейкоб почувствовал, как его собственное существование обступило и обняло его. Он почувствовал себя — наверное, впервые в жизни — совершенно спокойно.
Но затем он услышал звук, вернувший его в реальность. Обернувшись, он встретил взгляд Тамира и понял, что тот тоже слышал. Шорох. Шелест листвы. Что они разделили в том взгляде? Страх? Но он напоминал смех. Как будто кто-то из них отмочил самую смешную в мире хохму.
Повернувшись в сторону вольера, Джейкоб увидел зверя. Не в воображении, а настоящего зверя в настоящем мире. Зверя, который не раздумывает и не объясняет. Необрезанного зверя. До льва было пятьдесят футов, но от его дыхания у Джейкоба запотели очки.
Без единого слова Тамир взобрался на гребень стены и протянул сверху руку. Джейкоб подпрыгнул, но не достал. Он лишь слегка коснулся руки Тамира, отчего расстояние между ними показалось бесконечным. Джейкоб вновь прыгнул, и вновь они лишь коснулись друг друга кончиками пальцев, а лев уже сорвался с места, с каждым прыжком вдвое сокращая расстояние. Времени сгруппироваться для прыжка или прикинуть, как подпрыгнуть на дюйм или два выше, у Джейкоба не было, он просто попробовал еще раз, и теперь — то ли на адреналине, то ли вмешался Бог, внезапно пожелавший доказать Свое существование, — он ухватил запястье Тамира.
И через миг они оба опять валялись пластом на дорожке, и Тамир принялся смеяться, а за ним и Джейкоб, а потом, а может, сразу, Джейкоб расплакался.
Может, он понял. Может, он откуда-то знал, подросток, смеющийся и плачущий лежа на земле, что больше никогда не испытает ничего похожего. Может, он видел с высоты этой вершины бескрайнюю равнину впереди.
Тамир тоже плакал.
Тридцать лет спустя они все еще стояли у ограды, но, несмотря на все добавившиеся к росту дюймы, оказаться за ней уже не могли. Стекло тоже выросло. Стекло выросло сильнее, чем они.
— После той ночи я больше ни разу не чувствовал себя живым, — сказал Джейкоб, подавая Тамиру еще пива.
— Такая скучная была жизнь?
— Нет. В жизни много всего было. Но я ее не чувствовал.
— У счастья есть разные версии, — напомнил Тамир.
Помедлив перед открыванием следующей бутылки, Джейкоб сказал:
— Знаешь, я не уверен, что в это верю.
— Ты не хочешь в это верить. Ты хочешь верить, что твоя работа так же важна, как война, что долгий брак должен так же волновать, как первое свидание.
