— Знаю, знаю, — отозвался Джейкоб. — Не ожидай многого. Научись любить бесчувственность.
— Я не это сказал.
— Я всю жизнь цеплялся за убеждение, что все, о чем мы в детстве говорили, содержит хотя бы крупицу истины. Что мечты о жизни, которую чувствуешь, — не лживы.
— Ты хоть раз догадался спросить себя, почему придаешь такое значение чувствам?
— А чему же еще можно придавать значение?
— Миру.
— Да у меня мира-то хватает, — сказал Джейкоб. — Слишком много мира.
— Есть разные версии мира.
По дому пролетел сквозняк, и где-то в утробе кухонной вытяжки побренчала заслонка.
— Джулия думает, я ни во что не верю, — сказал Джейкоб. — Может, она и права. Я не знаю, считается это верой или неверием, но, но я не сомневаюсь, что мой дед сейчас пребывает не где-то там, а в земле. Мы получаем то, что получаем. Работа, брак.
— Ты разочарован?
— Да. Или опустошен. Нет, что-то между разочарованием и опустошением. Деморализован?
Послышался какой-то щелчок, и упрямый жидкий свет над раковиной померк. Где-то нарушился контакт.
— Трудный день был, — сказал Тамир.
— Да, но в этом дне десятилетия.
— Даже если они ощущаются, как несколько мгновений?
— Когда меня спрашивают, как дела, я почему-то отвечаю: "У меня сейчас переходный момент". Все в жизни — это переход, турбулентности по пути к конечной цели. Но я так давно это говорю, что, наверное, пора смириться: остаток жизни будет одним долгим переходом — песочные часы без колб. Сплошная перемычка.
— Джейкоб, у тебя в самом деле почти нет проблем.
— Проблем хватает, — отозвался Джейкоб, набирая новое сообщение Джулии, — уж поверь. Но они такие мелкие, такие домашние. Дети целыми днями пялятся в экран. У собаки недержание. У меня ненасытный голод на порно, но я не могу рассчитывать, что у меня встанет на аналоговую мохнатку. Я лысею — знаю, ты заметил, и спасибо, что промолчал.
— Ты не лысеешь.
— Я маленький человек.
Тамир покивал и заметил:
— А кто не маленький?
— Ты.
— А что уж во мне такое большое? Не терпится услышать.
— Ты был на войнах и живешь под угрозой будущих войн, и, боже мой, Ноам сейчас в самом центре бог знает чего. Риски, которые есть в жизни, отражают величие жизни.
— И это стоит всего остального? — спросил Тамир. — И то, что ты сейчас сказал, я приму за оскорбление. — Он отпил полбутылки. — Еще пинта, и я рассвирепею.
— А чем тут оскорбляться. Я просто говорю, что ты избежал Великой Равнины.
— Ты думаешь, мне надо что-нибудь, кроме скучного белого домика в скучном районе, где никто не знает соседей, потому что все смотрят телевизор?
— Да, — ответил Джейкоб. — Я думаю, тогда ты свихнулся бы, как мой дед.
— Он-то не свихнулся. Кто свихнулся, так это ты.
— Я не имею в виду…
Свет снова зажегся, избавив Джейкоба от необходимости объяснять, чего он не имел в виду.
— Послушай себя, Джейкоб. Ты думаешь, все это игра, потому что сам — всего лишь зритель.
— Как это понимать?
— Даже не болельщик. Ты не знаешь, за кого топишь.
— Эй, Тамир. Ты прицепился к тому, чего я даже не говорил. В чем дело?
Тамир махнул в сторону телевизора — израильские солдаты удерживали беснующуюся толпу палестинцев, рвущихся в западный Иерусалим, — и сказал:
— Вот в чем дело. Ты, наверное, не заметил?
— Но именно про это я и говорю.
— Экшн. Да. Ты любишь драматизм. Тебя смущает то, кто мы есть.
— Что? И кто мы?
— Израиль.
— Тамир, перестань. Не знаю, о чем ты толкуешь и почему разговор этого коснулся. Я что — не могу взять и поплакаться на жизнь?
— Если я смогу взять и защитить свою.
Надеясь, что, если дать Максу чуть больше самостоятельности, это развеет его хандру, Джейкоб с Джулией стали позволять ему одному совершать небольшие походы по округе: в пиццерию, в библиотеку, в пекарню. Однажды он принес из аптеки картонные рентгеновские очки. Джейкоб тайком наблюдал, как Макс их примерил, затем перечитал текст на упаковке, снова примерил, снова прочел. Он ходил в них по дому, все больше волнуясь.
— Полная параша! — воскликнул он, бросая очки на пол.
Джейкоб тактично объяснил ему, что это прикол, шутка: обмануть других, будто можешь видеть сквозь одежду.
— Почему тогда это не написали на упаковке? — спросил Макс, и его гнев перешел в стыд. — И разве было бы менее смешно, если с ними и правда можно было видеть сквозь одежду?
Что творилось в душе Тамира? Джейкоб не мог понять, как их милая перепалка о счастье превратилась в горячий политический спор, в котором был лишь один участник. Что-то он в Тамире задел, но что?
— Я много работаю, — сказал Тамир. — Ты это знаешь. Всегда работал много. Некоторые работают, чтобы поменьше бывать в семье. Я же работаю, чтобы семью обеспечивать. Ты не думаешь, что я вру, верно?
Джейкоб кивнул, не в силах заставить себя произнести: "Конечно, не думаю".
— Пока Ноам был маленьким, я часто не обедал дома. Но каждое утро возил его в школу. Это было для меня важно. Так я многое узнал о других родителях. По большей части они мне нравились. Но одного папашу я совершенно терпеть не мог — натуральный придурок, типа меня. Ну и, соответственно, и его ребенка я тоже терпеть не мог. Его звали Эйтан. Ну, пожалуй, ты уже понял, к чему я веду?
— Вообще-то, не имею понятия.
— Ноам пошел в армию, и кто оказался в его части?
— Эйтан.
— Эйтан. С его отцом мы обмениваемся имейлами, когда кто-то из нас получит хоть какие-то крохи информации. Мы никогда не встречаемся и даже ни разу не говорили по телефону. Но переписываемся все время. И я не стал относиться к нему лучше — чем больше мы общаемся, тем больше он меня бесит. Но я люблю его. — Тамир обхватил ладонью пустую бутылку. — Можно один вопрос?
— Конечно.
— Сколько денег ты отдаешь Израилю?
— Сколько денег? — переспросил Джейкоб, поднимаясь к холодильнику, чтобы вынуть еще пива и просто чтобы размяться. — Забавный вопрос.
— Да. Что ты даешь Израилю? Я серьезно.
— Ты имеешь в виду Объединенный еврейский призыв? Университет Бен-Гуриона?
— Конечно, включая и это. Посчитай еще поездки в Израиль: с родителями, со своей семьей.
— Ты же знаешь, с Джулией и детьми я там не бывал.
