— Пожалуйста, не сердись, — сказала она как-то по-девчоночьи.
Она вся горела от страха — что Марк злится, что злится справедливо, что она в конце концов будет наказана за дело. Еще простительно допустить, чтобы детям было больно, но нет такого наказания, которое было бы достаточным тому, кто сам, понимая это, причиняет боль своим детям. Ведь она принялась уничтожать собственную семью — намеренно, а не потому, что иначе нельзя. Собралась выбрать отсутствие выбора.
— Надеюсь, я сильно помог тебе вырасти, — продолжал Марк, уже не стараясь спрятать обиду. — Да. Надеюсь, ты со мной научилась чему-то и потом используешь это с кем-нибудь другим. Но могу ли я безвозмездно предложить небольшой совет?
— Мне надо уже идти, — повторила Джулия, до смерти боясь того, что сейчас скажет Марк и что его слова станут какой-то магической карой для нее и убьют ее детей.
— Не в тебе проблема, Джулия, — проблема в твоей жизни.
Доброжелательность оказалась еще хуже того, что так пугало Джулию.
Марк отворил дверь.
— А это я говорю только ради твоего и своего покоя: знай, что в следующий раз, когда увижу на экране твое лицо, я даже не подойду посмотреть, как ты ждешь.
— Мне надо домой, — сказала она.
— Удачи дома, — сказал он.
Джулия вышла.
Она взяла такси до отеля, реконструкцию которого ее недавно пригласили курировать.
Там была карикатурно огромная и противоестественно симметричная цветочная композиция, и прямо над ней висела хрустальная люстра в сто тысяч подвесок.
Коридорный сказал что-то в наладонный микрофон, провод которого уходил ему в рукав и спускался сбоку к передатчику, прикрепленному на поясе, — наверное, можно было придумать связь и поудобнее.
И портье, который почти мог бы быть Сэмом через пятнадцать лет, но с безупречной левой рукой, спросил:
— Сколько вам понадобится ключей?
Ей хотелось сказать: "Все". Ей хотелось сказать: "Ни одного".
Кто в пустой комнате?
Пока Джейкоб поднимался за травкой, Тамир успел изготовить трубку из яблока, причем обошелся, очевидно, без всяких инструментов.
— Ловко, — сказал Джейкоб.
— Я вообще ловкач.
— Ну, фрукт в приспособление для приема наркотиков точно умеешь переделать.
— Все еще пахнет дурью, — заметил Тамир, открывая внутренний пакетик. — Хороший знак.
Они приоткрыли окно и покурили в молчании, прерываемом только унизительным кашлем Джейкоба. Откинулись на стульях. Ждали.
Телевизор каким-то образом переключился на спортивный канал. Не обрел ли телевизионный приемник сознание и волю? Показывали документальный фильм о трансфере Уэйна Гретцки из "Эдмонтон ойлерз" в "Лос-Анджелес кингз" в 1988 году — чем это обернулось для Гретцки, для Эдмонтона, для Эл-Эй, для хоккея, для планеты Земля и для Вселенной. То, что в любой другой момент заставило бы Джейкоба разбить телевизор или ослепить себя, неожиданно оказалось счастливейшим облегчением. Не Тамир ли переключил?
Они потеряли чувство времени — пройти могло и сорок пять секунд, и сорок пять минут. Для них это имело не большее значение, чем для Исаака.
— Мне хорошо, — сказал Джейкоб, опираясь на локоть, как подобает свободному человеку: этому его учили в детстве на пасхальных седерах.
— Мне очень хорошо, — эхом отозвался Тамир.
— Вот как-то глубинно, в корне… хорошо.
— Мне знакомо это ощущение.
— Но дело-то в том, что моя жизнь не хороша.
— Да.
— Да — в смысле ты знаешь? Или да — твоя тоже?
— Да.
— Детство прекрасно, — продолжил Джейкоб, — а потом начинается пустая суета. Если повезет, тебе будет не до лампочки, чем ты занимаешься. Но тут различие только в степени.
— Но степень тут имеет значение.
— Действительно?
— Если хоть что-то важно, то все важно.
— О, реально зачетная попытка изречения мудрости.
— Китайская лапша имеет значение. Дурацкие и сальные шутки имеют значение. Жесткие матрасы и мягкие простыни имеют значение. Босс имеет значение.
— Босс?
— Спрингстин. Стульчак с подогревом сиденья. Мелочи: заменить лампочку, продуть своему ребенку в баскетбол, катить куда-то без цели. Вот она твоя Великая равнина. И я могу продолжить.
— А еще лучше, не мог бы ты вернуться к началу и все это точно повторить, а я запишу?
— Китайская еда имеет значение. Глупые, сальные шутки имеют значение. Жесткие матрасы и мягкие простыни…
— Меня вставило.
— А я смотрю на абажур сверху.
— Пыльный? — спросил Джейкоб.
— Другой бы спросил, клево ли это.
— Нельзя людям позволять жениться, пока им не станет поздно заводить детей.
— Подай петицию, может, соберешь подписи.
— И быть счастливым в профессиональной жизни невозможно.
— Никому?
— Хорошему отцу. И так тяжко сбиваться с пути. Все эти чертовы еврейские гвозди прошивают мне ладони.
— Еврейские гвозди?
— Ожидания. Предписания. Заповеди. Стремление всем угодить. И все прочие.
— Прочие?
— Ты когда-нибудь читал те стихи, или запись в дневнике, я не помню, что, того парнишки, который умер в Освенциме? А может, в Треблинке? Несущественная деталь, но я… Ну там, где "В следующий раз, бросая мяч, брось его за меня"?
— Нет.
— Серьезно?
— Да вроде.
— Ну считай, повезло тебе. В общем, может, я не точно теми словами передаю, но суть такая: не плачь обо мне, а живи за меня. Меня скоро отравят газом, так что сделай мне одолжение и радуйся жизни.
— Нет, никогда не слышал.
— А я слышал, наверное, тысячу раз. Это было главным мотивом моего еврейского образования, и это убивало все. Не потому, что каждый раз, бросая мяч, думаешь о мертвом мальчишке, который должен был стать тобой, а потому, что иногда хочется тупо пялиться в ящик, а ты думаешь: "Нет, я должен пойти побросать мяч".
Тамир рассмеялся.
— Смешно, если не считать того, что это бросание мяча становится отношением и к успехам в учебе, и ты начинаешь, если что-то не идеально, считать, насколько ты недобросил, потом ты поступаешь в колледж, ради учебы в котором убитый парнишка сам бы убил, учишь то, что тебе неинтересно, но само по себе полезно, хорошо и щедро оплачивается, женишься по-еврейски и заводишь еврейских детишек, живешь по-еврейски в каком-то полоумном стремлении искупить то страдание, благодаря которому твоя — все более не твоя — жизнь вообще стала возможна.
