Сэм отремонтировал "Лейку": он вернул ей жизнь, а она вытащила его из "Иной жизни".
В колледже он изучал философию, но только в колледже.
"Лейку" он забыл в поезде в Перу во время медового месяца с первой женой.
В тридцать девять он стал самым молодым судьей, когда-либо назначенным в Апелляционный суд федерального округа Колумбия.
На мой шестьдесят пятый день рождения мальчики повели меня в "Великую стену", ресторан сычуаньской кухни. Сэм, подняв бутылку "Циндао", произнес прекрасный тост, закончив его словами: "Пап, ты всегда смотришь". Я не понял, имел он в виду мою осторожность или, наоборот, любопытство.
Тамир сидел на полу, привалившись спиной к стене, и глядел в телефон, который держал перед собой. Я сел рядом.
— Я засомневался, — сказал я.
Он улыбнулся, кивнул.
— Тамир?
Он снова кивнул.
— Ты можешь на секунду отвлечься от сообщений и послушать меня?
— Да никаких сообщений, — сказал он, показывая мне экран: мозаика превьюшек семейных снимков.
— Я засомневался.
— Только засомневался?
— Ты можешь со мной обсудить?
— А что тут обсуждать?
— Ты возвращаешься к семье, — сказал я, — а я бы свою бросил.
— Бы?
— Давай без этого. Я тебя о помощи прошу.
— По-моему, нет. По-моему, ты просишь прощения.
— За что? Я же ничего пока не сделал.
— Любые сомнения в принятом решении приведут тебя прямиком на Ньюарк-стрит.
— Не обязательно.
— Не обязательно?
— Я здесь. Я простился с детьми.
— Ты не должен передо мной извиняться, — сказал Тамир. — Это не твоя страна.
— Может, я ошибался.
— Да нет, очевидно, ты был прав.
— Ну, и как ты сказал, пусть это не мой дом, но это твой дом.
— Джейкоб, ты кто?
Три года подряд у Макса на школьных портретах были закрытые глаза. В первый раз это вызвало легкое разочарование, но все равно посмешило.
На второй год объяснить это случайностью было уже труднее. Мы поговорили о том, чем милы школьные фотографии, как трепещут над ними родители и бабушки с дедушками и что намеренно их портить — это выбрасывать на ветер семейные деньги. Утром в день съемки на третий год мы попросили Макса, глядя нам в глаза, пообещать, что он не будет закрывать глаза во время съемки.
— Я постараюсь, — сказал он, ошалело моргая, будто смаргивал попавшую в глаз мошку.
— Что там стараться, — сказала Джулия, — просто не закрывай, и все.
Когда мы увидели фотографии, глаза были закрыты у всех троих. Но я никогда не видел более искренних улыбок.
— Может, вот это и есть я, — ответил я Тамиру.
— Ты так говоришь, будто не сам выбираешь, кем тебе быть.
— Может, я это и выбираю.
— Может?
— Я не понимаю, что должен делать, и прошу тебя поговорить со мной.
— Ну так давай поговорим. Ты кто?
— Что?
— Ты сказал: "Может, вот это и есть я". Так кто, может, ты есть?
— Хватит, Тамир.
— Что? Я прошу объяснить, что ты имел в виду. Кто ты?
— Ну это не такого плана вещи, что можно взять и высказать.
— Попробуй. Кто ты?
— Ладно, замнем. Напрасно я сюда приехал.
— Кто ты, Джейкоб?
— Кто ты, Тамир?
— Я тот, кто спешит домой наперекор всему.
— Ну вот, ты снял слова у меня с языка.
— Может, так. Но они не из твоего сердца. Куда бы ты ни шел, ты не домой пойдешь.
Когда моя мать заболела, она упомянула, что отец раз в месяц ходит на могилу Исаака. Я спросил его об этом, и он смутился, будто я уличил его в пристрастии к азартным играм.
— Это как епитимья за то, что похоронил его в Америке, — сказал он.
— А что ты там делаешь?
— Да просто торчу как дурак.
— Можно мне в следующий раз пойти с тобой?
Я сказал Тамиру:
— Оставайся.
— Тогда кто же полетит? — спросил он.
— Никто.
— Тогда что спасет положение?
— Ничего не спасет.
— И махнуть рукой?
— Да.
Я оказался прав: отец убрал с могилы веточки и листья, выполол сорняки; он протер надгробный камень влажной тряпкой, которую принес с собой в кармане, положив в пакетик на молнии; у него был с собой и другой такой же пакет: с фотографиями.
— Мальчики, — сказал он, на мгновение показав карточки мне, а потом уложил их на могилу изображением вниз, над глазами своего отца.
Я мечтал натянуть эрув вокруг самоубийц и освободить их от стыда, но как я вынесу свой собственный стыд? Как, вернувшись из Айслипа, я посмотрю в глаза Джулии и ребятам?
— Кажется, будто мы похоронили его пять минут назад, — сказал я отцу.
Я сказал Тамиру:
— Кажется, что мы тебя встречали в Национальном аэропорту пять минут назад.
Отец ответил:
— Кажется, что все было пять минут назад.
Тамир наклонился к моему уху и прошептал:
— Ты невинный.
— Что? — шепотом спросил я, как будто смотрел на звезды.
— Ты невинный.
— Спасибо.
Он откинулся обратно и сказал:
— Нет, в смысле слишком доверчивый. Как ребенок.
— Что, неискушенный?
— Я не знаю этого слова.
— А что ты хочешь сказать?
— Конечно, в туалете не было никакого Спилберга.
— Ты все выдумал?
— Разумеется.
— И ты знал, кто это такой?
— По-твоему, у нас в Израиле электричества нет?
— Ты здорово притворялся, — сказал я.
— Я тебя вижу, — бывало, говорил мой дед, находясь с противоположной стороны стекла.
— Ты такой невинный, — сказал Тамир.
— Ну, еще свидимся, — говорил мой дед.
— И притом мы никогда не были старше, — сказал отец и принялся читать кадиш.
Как играть последнее, что видит человек перед самоубийством
Шесть закрытых глаз, три искренние улыбки.
Как играть последнее, что видит человек перед реинкарнацией
