— На нем пароль.
— Да.
— На старом у тебя пароля не было.
— Был.
— Нет, не было.
— Откуда ты знаешь?
— А почему бы мне не знать?
— Ну, положим.
— Может, тебе надо что-то мне сказать?
В колледже Джейкоба уличили в плагиате. Это было еще до создания компьютерных программ, устанавливающих совпадения, и чтобы попасться, нужно было украсть внаглую, что он и сделал. Но его не поймали: он сам случайно признался. Его вызвали в кабинет к профессору, предложили сесть и подождать, и он переживал, что у него дурной запах изо рта, пока профессор дочитывал последние три страницы книги, а потом неуклюже рылся в бумагах, разыскивая его работу.
— Мистер Блох.
Было ли это утверждение? Подтверждение, что перед ним нужный человек?
— Да?
Мистер Блох, — потрясая пачкой страниц, как лулавом
[6], — откуда вы взяли все эти идеи?
И прежде чем профессор успел продолжить; "Они слишком сложны для человека ваших лет", Джейкоб отрапортовал:
— Харольд Блум.
Несмотря на неудовлетворительный балл и испытательный срок, Джейкоб был рад этому провалу — не потому, что в этом случае ему так уж важна была честность, а потому, что больше всего на свете он ненавидел, когда его уличали. В таких случаях он превращался в запуганного ребенка и любой ценой старался избегать подобного.
— Новые телефоны запрашивают пароль, — сказал Джейкоб. — По-моему, они без него не работают.
— Смешной способ ответить "нет".
— А какой был вопрос?
— Тебе ничего не надо мне сказать?
— Да у меня всегда куча всего, о чем я хочу тебе сказать.
— Я сказала не "хочешь", а "надо".
Аргус застонал.
— Не понимаю, что за разговор у нас, — отмахнулся Джейкоб. — А чем это так воняет?
Столько дней совместной жизни. Столько всего пережито. Как же они умудрились провести минувшие шестнадцать лет, разучаясь понимать друг от друга? Каким образом постоянное присутствие превратилось в постепенное исчезновение?
И вот, когда их старший ребенок на пороге взросления, а младший задает вопросы о смерти, они сидят на кухне и бьются над вопросами, которые вовсе не стоит обсуждать.
Джулия, заметив пятнышко на блузке, принялась тереть его, хотя знала, что оно давнее и несводимое.
— Догадываюсь, ты не забрал вещи из химчистки.
Джулия терпеть не могла чувствовать себя, как в этот момент, и хуже могло быть только одно — разговаривать, как она в этот момент разговаривала. Голда Меир, вспоминал Ирв, сказала Анвару Садату: "Мы можем простить вам, что вы убиваете наших детей, но никогда не простим, что вы заставляете нас убивать ваших". Джулия ненавидела себя такую, какой Джейкоб вынуждал ее сейчас казаться, — надутой и стервозной, занудливой женой-пилой, Джулия предпочла бы удавиться, чем стать такой.
— У меня плохая память, — сказал Джейкоб. — Прости.
— У меня тоже плохая, но я не забываю о делах.
— Ну прости, ладно?
— Было бы легче простить без этого "ладно".
— Ты так себя ведешь, будто я только и делаю, что все путаю и порчу.
— Ну поправь меня, — сказала Джулия. — Что в этом доме ты сделал хорошего?
— Ты серьезно?
Аргус испустил долгий стон.
Джейкоб повернулся к псу и выдал ему малую толику того, что не мог выдать Джулии:
— Да уймись уже, блядь! — И добавил, не улавливая, что шутит над самим собой же: — Я никогда не повышаю голос.
Джулия шутку уловила:
— Так ли это, Аргус?
— Не на тебя и детей.
— Не повышать голос или не избивать меня и не тиранить детей не считается чем-то хорошим. Это норма поведения. Да и к тому же ты не повышаешь голос, потому что ты под каблуком.
— Ничего я не под каблуком.
— Да неужели?
— Даже если я не повышаю голос поэтому, хотя не думаю, что поэтому, это все равно хорошо. Многие мужчины орут.
— Завидую их женам.
— Хотела бы, чтобы я был мудаком?
— Хотела бы, чтобы ты был личностью.
— Как это понимать?
— Ты уверен, что ничего не должен мне рассказать?
— Не понимаю, зачем ты меня об этом без конца спрашиваешь.
— Я спрошу иначе: какой пароль?
— К чему?
— К телефону, который ты сжимаешь в кулаке.
— Ну, новый телефон у меня. Велика важность!
— А я твоя жена. Я — важность.
— Ты ведешь себя неразумно.
— Имею право.
— Чего ты хочешь, Джулия?
— Твой пароль.
— Зачем?
— Хочу знать, чего такого ты не можешь мне сказать.
— Джулия…
— Очередной раз ты правильно назвал мое имя.
На кухне Джейкоб провел больше времени, чем в любой другой комнате дома. Младенец не знает, что мать вынимает сосок из его рта в последний раз. Ребенок не знает, что в последний раз называет мать "мамуля". Мальчишка не знает, что книжка закрылась на последней в жизни сказке, которую ему прочли перед сном. Не знает, что вот сейчас утекает вода последней в жизни ванны, принятой на двоих с братом. Юноша, впервые познавая величайшее из удовольствий, не понимает, что больше никогда не будет невинным. Ни одна превратившаяся в женщину девушка не знает, засыпая, что пройдет четыре десятка лет, пока она снова станет неплодной. Ни одна мать не знает, что в последний раз слышит от ребенка "мамуля". Ни одному отцу невдомек, что книжка закрылась на последней в жизни сказке перед сном, которую он прочел: "С того дня и на долгие годы мир и покой вновь воцарились на Итаке, и боги были благосклонны к Одиссею, его жене и сыну". Джейкоб понимал: как ни сложись, эту кухню он будет видеть и впредь. И все же его глаза стали подобны губкам, впитывающим детали, — полированная ручка ящика, шов в месте соприкосновения панелей из мыльного камня, наклейка "Особая награда за храбрость" на краю столешницы, с нижней стороны, выданная Максу за последний — чего никто не знал — вырванный молочный зуб, наклейка, которую видел каждый день по многу раз и не видел никто, кроме Аргуса, — ведь Джейкоб знал, что однажды до последней капли отожмет все эти последние моменты: они выйдут слезами.
— Ладно, — сказал он.
