— А это не котел ли называет чайник афроамериканцем?
[11]
— Котел?
— Ну, я шучу. Просто интересное слово. Я не сужу. Ты знаешь, что тебя назвали в честь брата твоего прадеда, погибшего в Биркенау. У евреев всё всегда приобретает какое-то значение.
— Какое-то страдание, ты хочешь сказать.
— А гои выбирают красивые имена. Или берут и выдумывают их.
— Билли назвали в честь Билли Холлидей.
— Значит, это исключение, подтверждающее правило.
— А тебя в честь кого назвали? — спросил Сэм; его интерес — небольшая уступка голосу совести за погрустневший и потускневший голос отца.
— В честь дальнего родственника по имени Яков. Считается, что он был удивительным, легендарным человеком. Предание гласит, что он голой рукой раздавил череп казаку.
— Круто.
— Я, конечно, не такой силач.
— Мы даже не знаем никаких казаков.
— В лучшем случае я обычный.
У кого-то из них заурчало в животе, но ни один не понял, у кого.
— Ладно, вывод. По-моему, это чудесно, что у тебя есть девушка.
— Она мне не девушка.
— Опять разница в терминологии. По-моему, чудесно, что ты влюблен.
— Я не влюблен. Я ее люблю.
— Ну, что бы там ни было, все железно останется между нами. Можешь мне доверять.
— Я уже говорил об этом с мамой.
— Правда? Когда?
— Не знаю. Пару недель назад.
— Так это несвежая новость?
— Все относительно.
Джейкоб задержал взгляд на экране. Не это ли притягивало Сэма туда? Не возможность быть где-то еще, а возможность не быть нигде?
— И что ты ей сказал? — спросил Джейкоб.
— Кому?
— Своей матери?
— В смысле, маме?
— Ей.
— Не знаю.
— Не знаешь — в смысле, не в настроении говорить об этом сейчас со мной?
— В этом смысле, ага.
— Это странно, поскольку она уверена, что ты и написал все те слова.
— Я не писал.
— Ладно. Я становлюсь назойливым. Я пойду.
— Я не сказал, что ты назойливый.
Джейкоб двинулся к выходу, но, не дойдя до двери, остановился:
— Хочешь анекдот?
— Нет.
— Сальный.
— Тогда точно нет.
— Какая разница между "субару" и эрекцией?
— "Нет" значит "нет".
— Ну серьезно, какая разница?
— Серьезно, мне не интересно.
Джейкоб наклонился к нему и прошептал:
— У меня нет "субару".
Против воли Сэм громко рассмеялся, всхрапывая и брызгая слюной. Джейкоб рассмеялся, но не собственному анекдоту, но смеху сына. Они смеялись вдвоем, взахлеб, истерически.
Сэм попытался безуспешно взять себя в руки и выговорил:
— Смех-то в том… самый-то смех… что… "субару" у тебя есть.
И они еще хохотали, Джейкоб — до храпа, до слез, с мыслями о том, какой это кошмар — быть в возрасте Сэма, какая боль и какая несправедливость.
— И то правда, — признал Джейкоб, — "субару" у меня еще как есть. Надо было сказать "тойота". О чем я думал?
— О чем ты думал?
О чем он думал? Они просмеялись.
Джейкоб еще на раз подвернул рукава — туговато, но ему хотелось, чтобы они удержались выше локтя.
— Мама думает, тебе лучше извиниться.
— А ты?
Он сомкнул пальцы в кармане вокруг пустоты, вокруг ножа, и сказал:
— И я.
Единственный и насквозь фальшивый.
— Тогда ладно, — сказал Сэм.
— Это не так ужасно.
— Нет, ужасно.
— Да, — согласился Джейкоб, целуя Сэма в макушку — последнее допустимое для поцелуев место. — Должно быть, довольно мерзко.
На пороге Джейкоб обернулся:
— Как дела в "Иной жизни"?
— Ну…
— Над чем работаешь?
— Строю новую синагогу.
— Правда?
— Ага.
— Можно спросить, зачем?
— Потому что я разрушил старую.
— Разрушил? Типа, снес?
— Типа того.
— И теперь, значит, строишь себе новую?
— Старую тоже я построил.
— Маме бы понравилось, — сказал Джейкоб, осознавая, насколько красиво и удивительно то, чем Сэм никогда не делился. — И у нее, наверное, возникла бы тысяча идей.
— Пожалуйста, не говори ей.
От этих слов Джейкоб ощутил прилив удовольствия, которого не желал. Кивнув, он сказал:
— Конечно. — Затем, качнув головой, добавил: — Я бы и не стал.
— Ладно, — сказал Сэм. — Что-нибудь еще?
— Ну, а старую синагогу? Ее ты зачем строил?
— Чтобы взорвать.
— Взорвать? Знаешь, если бы я был другим отцом, а ты другим ребенком, я бы, наверное, почувствовал, что обязан донести на тебя в ФБР.
— Но если бы ты был другим отцом, а я другим ребенком, мне, пожалуй, не пришлось бы взрывать виртуальные синагоги.
— Touché
[12], — признал Джейкоб. — Но может ли быть, что ты строил ее не для того, чтобы разрушить? Или, по крайней мере, не только для этого?
— Нет, не может.
— Ну, например, ты пытался сделать все как надо, и когда не вышло, тебе пришлось все сломать?
— Никто мне не верит.
— Я верю. Я верю, что ты хочешь, чтобы все было как нужно.
— Нет, ты не понял, — сказал Сэм, потому что не было способа заставить отца хоть что-то понять.
Но отец понял. Сэм строил синагогу не затем, чтобы взорвать. Он был не из тех создателей тибетских песочных мандал, о которых ему пришлось слушать как-то в машине, — пятеро парней в молчании тысячи часов работают над аппликацией, чье назначение — не иметь никакого назначения. ("И я думал, что нацисты — это противоположность евреев", — сказал тогда его отец, выдергивая наушники из автомобильной магнитолы.) Нет, он строил ее с надеждой, что наконец появится место, где он будет чувствовать себя уютно. И дело не в том, что он мог выстроить ее в соответствии со своими эзотерическими воззрениями: он мог находиться там, не находясь там. В чем-то сродни мастурбации. Но как и в мастурбации, тут, если не выйдет точно как надо, уж будет полностью и безвозвратно мимо. Иногда, в худшие из возможных моментов, его опьяненное подсознание вдруг закладывало вираж и в свете его ментальных фар оказывался рав Зингер, или Сил (певец), или мать. И тут уже ничего нельзя было переиграть. Так же и с синагогой: малейшее несовершенство — ничтожное отклонение от симметрии в ротонде, слишком высокие для малорослых детишек ступени, перевернутая звезда Давида — и все насмарку. И ничто не делалось спонтанно. Сэм все продумывал. А разве не мог он просто поправить то, что получилось не так? Нет. Потому что он бы всегда помнил, где было плохо: "Вот эта звезда висела вверх ногами". Другой человек воспринял бы исправление как улучшение изначального варианта. Сэм не был "другим человеком". Как и Саманта.
