— А как плачут по-еврейски? — спросил рав.
— Я ничего не знаю, — еще раз объявил Бенджи.
— Никто ничего не знает, — сказал рав. — Попробуем разобраться вместе. Как можно плакать по-еврейски?
— Мне кажется, новорожденные вообще-то не говорят.
— А слезы говорят?
— Не знаю.
— Странно, — сказала Джулия.
— Что именно?
— Ведь она бы услышала его плач? Так бывает. Ты слышишь плач ребенка и идешь к нему.
— Да, да.
— А она говорит: "Смотрите! Еврейский младенец плачет". Смотрите. Она видит, что ребенок плачет, но не слышит его.
— Так скажите мне, что это означает, — попросил рав — без покровительственности, без самодовольства.
— Она поняла, что он еврей, потому что только евреи плачут беззвучно.
На секунду, как мгновенный укол, Джейкоба охватил ужас от того, что он умудрился потерять самого умного человека в мире.
— Была ли она права? — спросил рав.
— Да, — ответила Джулия. — Ребенок был еврейским.
— Но была ли она права, что евреи плачут беззвучно?
— Моим опытом не подтверждается, — сказала Джулия со смешком, который вызвал облегченный смешок и у остальных.
Не двинувшись с места, рав ступил в могилу молчания. Он поднял на Джулию невыносимо прямой взгляд, будто, кроме них двоих, никого не осталось в живых, будто единственным, что отличало похороненных от стоявших, был угол в девяносто градусов.
Пристально глядя ей в лицо, рав спросил:
— Но по вашему опыту, плачут ли евреи беззвучно?
Джулия кивнула.
— А теперь я хотел бы задать вопрос тебе, Бенджи.
— Ага.
— Предположим, для нас, как евреев, есть две возможности: плакать беззвучно, как говорит твоя мама, или плакать по-еврейски, как ты сказал. Как это будет звучать — плач по-еврейски?
— Не знаю.
— Никто не знает, значит, ты не можешь ошибиться.
— Я даже не догадываюсь.
— Может, как смех? — предположил Макс.
— Как смех?
— Ну, я не знаю. Но у нас так.
На секунду, как мгновенный укол, Джейкоба охватил ужас, что он умудрился сломать жизнь трем самым прекрасным на свете человеческим существам.
Он вспомнил, что, когда Сэм был малышом, каждый раз, как он оцарапается, порежется или обожжется, после каждого анализа крови, каждого падения с ветки дерева, которая потом всегда считалась "слишком высокой", Джейкоб спешил подхватить его на руки, будто земля под ногами внезапно вспыхнула огнем, и говорил: "Ты цел. Все нормально. Ничего страшного. Ты цел". И Сэм всегда ему верил. И Джейкоба потрясало, как это всякий раз срабатывало, и устыжало. Бывало, если требовалась ложь более явная, например, когда текла кровь, Джейкоб даже говорил: "Смешно". И сын верил ему, ведь у сыновей нет выбора. Но сыновьям бывает больно. И если они боль никак не показывают, это не значит, что ее нет. Это другая боль. Когда Сэму размозжило пальцы, он повторял: "Смешно. Смешно же, да?" Это было унаследованное.
Ноги Джейкоба уже не выдерживали веса сердца. Он чувствовал, что колени подгибаются, не то от слабости, не то для молитвенного преклонения.
Он положил руку Джулии на плечо. Она не обернулась, никак не ответила на его прикосновение, но помогла устоять на ногах.
— Что ж, — сказал рав, вернувшись к роли главного оратора, — что мы скажем об Исааке Блохе и как мы будем оплакивать его? В его поколении было лишь два типа евреев: те, кто погиб, и те, кто выжил. Мы клялись чтить погибших, честно хранили обещание никогда их не забывать. Но отвернулись от тех, кто уцелел, и забыли их. Вся наша любовь досталась мертвым. Но теперь оба эти типа евреев имеют равный статус в смерти. Может, Исаак не встретится с братьями в загробной жизни, но он встретился с ними в смерти. И что же мы можем сказать о нем теперь и как мы его оплачем? Его братья погибли не потому, что были слабее, но Исаак выжил и умер оттого, что был сильным. Кайн бриере из ойх а бриере. Отсутствие выбора — это тоже выбор. Как мы расскажем историю человека, у которого никогда не было выбора? От этого зависит наше понимание праведности, того, какая жизнь достойна спасения. О чем плакал младенец Моисей? О себе ли он плакал? От голода или страха? Плакал ли о своем народе? Его неволе и страданиях? Или то были слезы благодарности? Может, дочь фараона не слышала его плача, потому что он не плакал, пока корзину не открыли. Как нам следует оплакать Исаака Блоха? Слезами — но какими именно слезами? Молчанием — какого рода? Или какой песней? Наш ответ не спасет Исаака, но может спасти нас.
Всеми тремя, разумеется. Джейкоб видел фигуру рава сквозь толщу пяти тысячелетий. Всеми тремя, в силу трагедии, в силу почтения и в силу благодарности. В силу всего, чему надо было случиться, чтобы мы оказались здесь, в силу лжи, ожидающей впереди, в силу моментов радости столь великой, что они нисколько не подобны счастью. Слезами, молчанием, пением, потому что он выжил, чтобы мы могли грешить, потому что наша религия столь же великолепна, непрозрачна и хрупка, как витражи в минуты чтения Кол Нидре, потому что Экклезиаст ошибся: время есть не для всего.
Чего ты хочешь? Скажи мне. Что угодно. И у тебя будет, что ты хочешь.
Джейкоб заплакал.
Джейкоб завыл.
Имена были великолепны
Джейкоб нес гроб вместе с кузенами. И груз был значительно легче, чем он ожидал. Как мог человек, проживший столь тяжелую жизнь, оказаться таким легким? А вот задача эта оказалась на удивление непростой: несколько раз они чуть не упали, а Ирву лишь полувзмаха не хватило, чтобы скатиться в могилу вместе с отцом.
— Это самое плохое кладбище в мире, — заметил Макс, ни к кому не обращаясь, но достаточно громко, чтобы услышали все.
Наконец им удалось устроить простой сосновый гроб на широких полосах ткани и опустить в могилу.
Вот и все: свершилось. Ирв взял на себя ответственность — привилегию мицвы — бросить на отцовский гроб первую лопату земли. Он набрал с горой, повернулся к могиле и, опрокинув лопату, высыпал землю. Удар был громче, чем все ждали, и резче: будто все частички этого кома земли одновременно соприкоснулись с досками и будто падали они с гораздо большей высоты. Джейкоб поморщился. Джулия с мальчиками поморщились. Все поморщились. Кто-то подумал о теле в гробу. Кто-то об Ирве.
Как играть ранние воспоминания
Мои первые воспоминания попрятаны в дедовском доме, как афикоманы
[39]: пенные ванны со средством для мытья посуды; футбол в комнате, на коленках, с внуками уцелевших — эти игры всегда кончались ушибами или ранами; портрет Голды Меир, на котором, как казалось, двигались глаза; кристаллы растворимого кофе; жемчужинки жира на поверхности любой жидкости; игра в "Уно" за кухонным столом: только мы, два человеческих существа, вчерашний бублик, недельная "Джюиш Уик", восстановленный из концентрата сок с последней крупной распродажи, когда уж она там была. Я всегда его обыгрывал. Бывало, мы за вечер по сто партий играли, иной раз тратя на это оба вечера выходных, иногда по три уикенда в месяц. Он всегда проигрывал.
