– Людочка! Милая! Вы все хорошеете и хорошеете! Вам сколько лет? Двадцать пять? Аха-ха-ха!
– Аха-ха-ха! – вторит Евгению Олеговичу мама. Она его просто обожает.
– Так, мои тапочки еще живы? – игриво строжится Евгений Олегович.
– А как же! Вот они, прошу! – Папа, красный и белый с мороза, ныряет в кладовку и выуживает на свет велюровый мешочек с тапочками. Он у нас специально для Евгения Олеговича там лежит. Персональные тапки маэстро, на небольших каблучках.
– Верочка, что же ты стоишь? Раздевайся, солнышко! Юля, Верочка приехала! – кричит мне мама. – Ты слышишь?
Не слышу, мам. Я оглохла. Меня вообще тут нет. А Верка, кстати, еще ни слова не сказала, даже не поздоровалась. Как же не хочется к ним туда выходить! Просидеть бы тут, в комнате, месяца три, пока все это не кончится.
Я вдруг снова вспоминаю, что моя комната больше не моя. Мне даже спрятаться теперь негде! Личное пространство отобрано.
– Юля! – гремит папа. – Где ты, дочка?
Ладно, пора выходить. Интересно, какая Верка стала? Я ее вообще узнаю? Мы последний раз года три назад виделись, когда на «Спящую красавицу» в Мариинский ходили. Наверное, она сейчас еще более уродливая и морщинистая, чем раньше. Мне почему-то так кажется. Все-таки много лет уже прошло – у людей со временем морщин только прибавляется.
Я открыла дверь и вышла к ним. Я, честно говоря, думала, что ее не узнаю. Но узнала: она ни капельки не изменилась. Только стала почему-то красивая. Высоченная, худющая, с длиннющими блондинистыми волосами. Стоит и ухмыляется. Королева. Нет, усталая фотомодель с обложки Vogue.
Я себя сразу гномиком почувствовала, причем толстым. Хотя мне тоже пятнадцать, я младше ее всего на два месяца, кажется.
– Здравствуйте, Евгений Олегович, – вежливо сказала я. – С приездом.
Ей я ничего не сказала. Только кивнула: мол, привет и все дела.
Она тогда опять ухмыльнулась и стала стягивать мокрые сапоги. Прямо на ковре, все, главное, вокруг заляпала.
– А ты все такая же пигалица, – сообщил мне Евгений Олегович с присущей ему беспардонностью. – Тебя что, не кормят?
– Она у нас худеет, – горестно доложила мама.
– Что-то незаметно, – хмыкнула Верка, и обе задушевно рассмеялись.
– Юль, займись Верочкой, покажи, где и что… – попросил меня папа и зачем-то подмигнул.
Знаю я, зачем он подмигивает. Не унывай, мол! Прорвемся!
Мне вдруг жутко захотелось как следует пореветь. Рухнуть на кровать, в подушку уткнуться и порыдать от души с полчасика.
Рухнешь тут, как же!
Я поспешно извинилась и убежала в туалет.
Я там просидела не знаю сколько. Может, десять минут, а может, целый час. Мама пару раз стучалась ко мне, а потом, я услышала, как она сказала что-то про переходный возраст. И про то, что внимания на меня не стоит обращать. Выкрутилась, как могла, в общем. Предательница.
А я сидела на унитазе и мрачно разглядывала дверь. Жизнь как-то вдруг резко кончилась. Папа ее несколько раз перекрашивал, в смысле дверь. К ней ворсинки от кисточки прилипли, а он их потом сверху опять закрасил. Получилась мордочка. Я ей говорю:
– Лучше бы не тетя Света, а…
Ладно. Не буду рассказывать, что я ей говорила. Это личное. Плохое. Такие вещи нельзя говорить даже мордочкам из ворсинок на туалетных дверях. Про такие вещи подло даже думать.
Но все-таки этот разговор мне помог. Я кое-что для себя решила тогда: не буду я тряпкой. Не дождешься, дорогая моя Вера. В детстве, может, и была я тряпочкой, которой с доски вытирают, но с тех пор многое изменилось. Так что.
Я зашла к ним на кухню – они все за столом уже сидели, пили чай – и говорю:
– Пойдем, Вер, я тебе комнату покажу.
Она посмотрела на меня без всякого выражения и говорит:
– Пошли.
Глава 4
Не Питер, а Петербург
Верка сразу плюхнулась на раскладушку, бросила рядом рюкзак.
– Ты на кровати будешь спать, – я ей говорю. – Это твой шкаф, там плечики, все такое. Если не хватит, я тебе еще дам.
– Да у меня шмоток мало, – говорит Верка и зевает. Руки под голову засунула, развалилась, как у себя дома. Простота нравов. А еще в петербургской женской гимназии воспитывалась – правда, ее оттуда выгнали.
– Стол вот этот твой будет, у окна. И тумбочка. Я фен тебе положила. Полотенца, белье тоже.
– Понятно.
– А где твой чемодан? – спрашиваю. Стою, главное, посреди ковра, как пальма в горшке, куда девать руки? Как будто это не моя комната, а ее. Как будто это я к ней в гости без спроса заглянула.
– Я без чемодана. Папа сказал, он мне здесь все купит, что нужно. В провинции все намного дешевле.
– Ясно.
Помолчали. О чем с ней говорить? Мы сто пятьдесят лет не виделись, чужие друг другу люди.
– Ты все-таки на кровать переляг, ты же гость.
Просто я знаю, что у Верки скалиоз. Ей на мягком нельзя спать, мне мама говорила.
– Да мне тут нормально. – Верка отвечает. Достала айфон, эсэмэску кому-то пишет.
Я пожимаю плечами. Мне же лучше. Ей же хуже. Сажусь за стол и беру из вазочки остро заточенный карандаш. Начинаю колоть себя в пальцы, поочередно, во все подушечки – мне это нравится. Успокаивает.
– Как там Питер?
– Не Питер, а Петербург, – морщится Верка. – Нормально.
– Как бабушка?
Просто я ее бабушку немного знаю, Викторию Петровну. Мы жили в ее квартире на Литейном несколько дней, во втором классе.
– Бабушка нормалек. Чего ей сделается?
– Слушай, мне очень жаль… Ну что тетя Света умерла…
– Заткнись.
– Что?
– Что слышала.
– Прости, я не.
– Ну можешь ты хоть минуту помолчать? – Верка приподымается на раскладушке и злобно на меня глядит.
– Извини. Я не хотела тебя расстроить.
– Да закроешь ты свой рот или нет?!
– Вера! Ты.
– Завали пасть, дура!
Я в ужасе. Она сейчас на меня накинется, как в тот раз.
Мне становится так страшно, что я вскакиваю из-за стола, выбегаю из комнаты, хлопаю дверью и замираю посреди коридора.
Дальше-то мне куда бежать?
Сильно старше
Мы с Веркой сидим во дворе на перилах под старыми тополями. Мама с тетей Светой готовятся к празднику. У Евгения Олеговича круглая дата – сорок лет. Нас выпроводили погулять, чтобы мы под ногами не мешались. Праздновать решили у нас, конечно, – это из-за мебели. У нас есть стулья, диваны, кресла и раздвижной стол. Рассядется почти весь оркестр – та его часть, с которой Евгений Олегович не враждует.
