Год близился к концу, а обстановка вокруг Фридриха делалась все более зловещей. Враги собирались с силами, чтобы перейти в наступление; важнейшие же из его союзников — немецкие князья-протестанты — как-то не торопились с помощью. Князь Анхальтский встал во главе Фридрихова воинства; католическими армиями командовал герцог Баварский. Войска Фридриха были на голову разбиты в сражении у Белой Горы, на подступах к Праге, 8 ноября 1620 г. Одержав эту победу, Габсбурги продлили свое верховенство в Европе на время жизни еще одного поколения, но и развязали Тридцатилетнюю войну, которая, в конечном счете, подорвала их могущество.
Битва у Белой Горы стала, таким образом, поворотным событием в европейской истории. Фридрих потерпел полное поражение. Прагу охватило смятение; горожане, страшась неминуемого и скорого возмездия, желали как можно скорее избавиться от своего короля, чье дальнейшее присутствие в городе в глазах победителей могло лишь усугубить их вину. Елизавета родила в Праге еще одного ребенка (позже прославившегося в английских гражданских войнах под именем принца Руперта Рейнского), так что Фридрих покидал город с женой и двумя детьми в такой спешке, что большую часть имущества пришлось попросту бросить на произвол судьбы. Среди ценностей, попавших в руки врага, были и инсигнии ордена Подвязки
[79]. Пропагандистские листки, впоследствии распространявшиеся врагами Фридриха, охотно изображали его убогим беглецом, у которого один чулок сползает с ноги, — намек на потерянную «подвязку»
[80]. Сатирические лубки сыпали соль на рану, смакуя ту общеизвестную истину, что помощи от своего тестя Рыцарь Подвязки так и не дождался, что все его начинание обернулось пагубнейшим провалом, завершилось позорным бегством и утратой всех владений.
Между тем еще до этих трагических событий испанские войска под водительством Спинолы наводнили Пфальц. 5 сентября Спинола перешел Рейн; 14-го он взял Оппенхайм; остальные города к тому времени уже пали. Матери Фридриха с двумя его старшими детьми, остававшимися в Хайдельберге, пришлось бежать к родне — в Берлин. В конце концов, все семейство воссоединилось в Гааге, где ему предстояло еще долгие годы влачить изгнанническое существование вместе со своим обнищавшим двором.
В Богемии же начались массовые казни (именовавшиеся «чистками»), быстро положившие конец всякому сопротивлению. Богемская церковь была загнана в подполье, а страна низведена до уровня полной нищеты. Пфальц подвергся тогда страшному опустошению — и вообще пострадал в ходе ужасной Тридцатилетней войны больше, нежели все другие области Германии.
Надежды, которые вольнолюбивая Европа возлагала на Фридриха, курфюрста Пфальцского, на поверку оказались миражом. Никто, конечно, не может сказать, что случилось бы, одержи он победу у Белой Горы. Однако, проиграв эту битву, Фридрих однозначно доказал свою никчемность — и в качестве «спасителя» Богемии, и в качестве возможной кандидатуры на роль главы антигабсбургской коалиции. Все было кончено. Те, кто и раньше колебался, теперь поспешили переметнуться к противникам Фридриха. Немецкие князья-протестанты и пальцем не пошевельнули, чтобы помочь, хотя опустошение Пфальца вселяло в них завораживающий ужас. А славный король Английский упорно оставался глух ко всем воззваниям дочери, зятя и их многочисленных английских друзей.
Историки уже отмечали воздействие странной богемской авантюры, и особенно ее трагического финала, на внутреннее развитие Англии. Они пришли к выводу, что Яков I, осуществляя свою внешнюю политику как король «милостью Божьей», не согласовывал ее с парламентом (единодушно выступавшим за помощь королю Богемии) и тем самым положил начало цепи событий, разрушивших в конечном итоге монархию Стюартов. Недовольство вызывала не только внутренняя политика короля, проводившаяся без оглядки на парламент, — стремление и во внешней политике действовать наперекор парламенту (или, во всяком случае, не считаясь с ним) вызывало гнев никак не меньший, причем не только среди членов парламента, но и в народе вообще, во всех общественных классах. Знатные вельможи испытывали стыд за поведение короля, а Уильям Херберт, граф Пембрукский, даже извинялся за своего суверена (пренебрегшего, как он полагал, собственным долгом) перед представителем Фридриха
[81]. Простолюдины желали звонить в колокола и жечь костры во славу обожаемой всеми Елизаветы, но власти им этого не позволили. Трещина в политической системе Англии (между монархией — с одной стороны, парламентом и нацией — с другой), в то время уже становившаяся заметной, еще более расширилась из-за непопулярности избранного Яковом внешнеполитического курса.
Этот аспект богемской трагедии достаточно хорошо известен. Зато ничего (или почти ничего) не было сделано, чтобы выяснить, какой след в европейской культуре оставили те большие надежды, что возлагались на якобы уже решенный союз между королем Англии и курфюрстом Пфальцским. А ведь в те годы неустойчивой мирной передышки между очередными религиозными войнами пфальцграф отстаивал не только кальвинистские традиции своей семьи, но нечто гораздо большее. Женившись на английской принцессе, Фридрих сумел перенести в Германию блистательную культуру яковитского Ренессанса. У него на родине эта великая возрожденческая традиция встретилась и смешалась с иными мощными потоками культурных влияний, что в итоге привело к образованию новой богатой культуры, ставшей — несмотря на краткость ее существования — весьма важной вехой на пути от Возрождения к Просвещению. Именно на этом отрезке пути силы Ренессанса сталкиваются, лоб в лоб, с силами реакции. Возрожденческие силы терпят поражение, и мы их вообще больше не видим — все заслоняют ужасы Тридцатилетней войны. Когда же, в конце концов, война заканчивается, в свои права вступает новая эпоха — Просвещение. В дальнейшем мы попытаемся разобраться в сложных взаимодействиях идейных течений, характеризовавших культурную жизнь Пфальца в правление Фридриха и Елизаветы. Мы надеемся, что наше исследование поможет пролить свет на одну из важнейших проблем интеллектуальной и культурной истории человечества — проблему перехода от Возрождения к Просвещению, выявления конкретных стадий этого перехода.
Хотя Пфальц был кальвинистским государством, те умственные сдвиги и мировоззренческие направления, в которых нам предстоит разобраться, не имели, по сути, ничего общего с теологией кальвинизма. Зато они прекрасно подтверждают гипотезу, выдвинутую Г. Тревор-Ропером
[82]. По мнению этого исследователя, «активный» кальвинизм всегда привлекал к себе либеральных мыслителей самых разных толков — как потому, что являлся оплотом против сил крайней реакции, так и потому, что гарантировал (в сфере своего непосредственного влияния) защиту от инквизиции. В заключение настоящей главы (и в порядке подготовки к последующим) стоит, пожалуй, обратиться к карте, и поразмышлять об отношениях Пфальца с соседними государствами.
