— Лихо! — похвалил Кошкин непонятно кого. — Тогда это точно кто-то из персонала. Надо их трясти.
— Или человек, замаскировавшийся под работника кухни. Заметьте, этот человек должен был знать о вкусах Ивлиева. Знать его настолько хорошо, чтобы быть уверенным, что он закажет именно фрукты. Не сыр, не овощи, а фрукты. Убийца знал его. И вот еще что…
Рыжков даже по тормозам дал, так хотелось рассмотреть эту выскочку. Второй день, понимаешь, в отделе, а у нее уже полный расклад по картине преступления. Они с Сашкой обычно неделю над этим пыхтят, а эта… Умнее всех, что ли?
Три пары глаз уставились на нее. В салоне сделалось душно, майор попросил Рыжкова открыть окно. Тот послушно опустил сразу все четыре стекла. Потянуло ветерком.
— Так что, Бессонова? — Кошкин скрестил пальцы на животе.
— Когда мы подъехали, ко мне подошла женщина. Помните, товарищ майор, даму в черном платье?
— Это с которой ты говорила, пока я с врачом здоровался?
— Так точно.
— И что дама в черном платье?
— Сказала, что видела подозрительного человека в начале четвертого, точнее, в пятнадцать семнадцать. Видела у служебного входа в ресторан. Среднего роста, щуплый, по одежде не понятно, парень или девушка.
— Как это не понятно? — Саша Стешин поднял бровь. — По походке и жестам все равно поймешь.
— Значит, наша дама не эксперт, — пожала плечами Маша и зачем-то добавила: — Ей не дано по походке и голосу определить, как выглядит человек.
Рыжков понял, в чей огород камешек. Сжал губы, растянул их в подобие улыбки. Слегка покивал: ладно, дескать, поживем — увидим.
— Дальше! — взорвался Кошкин, от которого не укрылась эта пантомима.
— Свидетельница утверждает, что подозрительный субъект какое-то время прохаживался вдоль стены. Потом присел — будто бы завязать шнурок. Потом подхватил пакет с чем-то и вошел внутрь. Как он выходил, дама не видела.
— Так! — Кошкин развернулся к Маше, глянул недобро. — Ты что делаешь, Бессонова? У тебя был важный свидетель, а ты его, вместо того чтобы допросить по всей форме, отпускаешь. Черт знает что в отделе творится! А если она, эта твоя дама в обтяжку, видела убийцу?
— Так точно, товарищ майор, — спокойно ответила Маша. Денис Рыжков торжествовал. Надо же, даже улыбки не скрывает на радостях, что ее разносят.
— И где нам теперь искать эту даму, а, Бессонова?
— Она завтра обещала прийти в отдел, товарищ майор. Для дачи показаний.
— Обещала она, — фыркнул Кошкин, успокаиваясь. — А если не придет?
— Тогда я сама к ней поеду, товарищ майор. Я записала адрес. — И закончила персонально для Рыжкова: — Вместе с паспортными данными.
— Дама гуляла возле мусорных контейнеров с паспортом? Какая удача! — Он отвернулся, завел машину, поднял все стекла. Дальше говорил уже на ходу: — И ведь как точно время запомнила! Поразительная память. А сама-то она, Мария Ивановна, зачем там отиралась? Не она ли отравительница? Может, она мамаша какой-нибудь девушки, которую Ивлиев обидел? Вырядилась уборщицей, скажем. На них ведь никто и никогда не обращает внимания. Дождалась, когда поставят тарелки для официантки, втиснула туда дыньку. Потом, когда Ивлиев рухнул под стол, спокойно умыкнула тарелочку и смылась. Дождалась нашего приезда и тогда…
Секундной паузы оказалось достаточно, чтобы Маша успела вставить:
— Значит, с общей картиной преступления вы, Денис, согласны? Я правильно понимаю?
Он замолчал. И молчал два дня.
Нет, со всеми остальными он разговаривал. Со всеми, кроме нее.
Она уже поняла, что, убегая с прошлого места работы от всеобщей нелюбви, ничего не добилась. Ничто не изменилось, ей по-прежнему будет трудно. Трудно и одиноко.
Она обречена на нелюбовь.
Глава 4
— Сынок! Сынок, ты должен сказать ей правду!
Мать замерла с кастрюлькой, которую только что сняла с огня. Как всегда, по утрам она варила ему кашу. Каждое утро. Кашу. И, как в детстве, заставляла съедать все до последней ложки. Хорошо, хоть каши были разные: овсяная, пшеничная, рисовая, перловая. Если бы каждое утро была одна и та же, он бы точно прыгнул с балкона как-нибудь за завтраком.
Он ненавидел каши.
Он с радостью съел бы омлет с ветчиной и грибами. Он этими омлетами объедался в отеле на отдыхе, мстительно радуясь, что матери нет рядом и она не заставит есть чертову кашу. Еще наделал бы гору бутербродов с копченым лососем, салатом, мягким творогом и сырокопченой колбасой. Сварил бы кофе целый кофейник.
Но что поделаешь, он очень любит свою мать. Возражать ей он не мог. Не мог с ней спорить. Если честно, эта забота о нем, взрослом тридцатилетнем мужчине, умиляла. Она не связывала его по рукам и ногам, здесь были четкие границы. Мамина любовь не делала его слабее. Она заряжала его энергией. Она придавала уверенность.
Это на работе он строгий заведующий хирургическим отделением и талантливый хирург, которого слушают и уважают. Это там он отвечает за всех: за себя, за персонал, за больных. Это там он сильный, жесткий, всемогущий. Иногда деспотичный, да.
А дома…
Дома он по-прежнему сынок. Мамин мальчик. Любимый мамин мальчик.
— Какую правду, мам? — Игорь с тоской смотрел в пустую тарелку, куда вот-вот шлепнется комок густой овсянки.
— Ты должен сказать ей, что хочешь семью и детей. Что ваши свободные отношения не для тебя!
— Господи, мама, о чем ты? — Он тихо рассмеялся.
— Что? — Мать осторожно зачерпнула половником, шлепнула кашу в тарелку, потом еще и еще. — Я что-то не то говорю?
— Совершенно не то.
Игорь взял ложку. От перспективы съесть все мысленно передернулся: порция была огромной.
— А что не так, сыночек? — Мать села напротив, осторожно принялась за свой травяной чай. — Я все неправильно поняла? Это ты не хочешь семью, а не Оля? Это тебя устраивают ваши свободные сексуальные отношения?
— В точку, мам. Ты умница! Оля хоть завтра в ЗАГС побежит. А я… Я пока не готов.
Он вдохнул и отправил в рот первую ложку. Так бывало всегда: на вкус каша оказалась гораздо приятнее, чем на вид. Он не заметил, как съел все. Запил зеленым чаем с какими-то мамиными мудреными добавками. Полез из-за стола.
— Мам, — поцеловал ее седую макушку, — все вкусно. Спасибо.
— Иди уже, обманщик. — Она шутливо шлепнула его по руке. — Терпишь мои каши. Вижу, что с трудом терпишь. Знаю, на отдыхе сметал омлеты с ветчиной. Ты же любишь их. Только, сынок, потом поймешь, насколько то, что вкусно, бывает вредным.
— Мам, я же врач, я в курсе. Потому и терплю каши.
Он пошел в прихожую, прекрасно зная, что мать бросит свой любимый чай и последует за ним. Чтобы поругать, что он носит мокасины без носков. Что приличный вполне пиджак надевает на футболку. Что кожаный портфель давно требует замены. И еще поцелует его в лоб на прощание.
