Мне по-прежнему часто неловко в его присутствии, и я все так же не знаю, что сказать. Я всегда представляю, что он подумал, что я только что сказала что-то очень глупое, и, может, это и так.
И какими бы ни были его отношения в браке, который распался вскоре после съемок «Звездных войн» по причинам, никак не связанным со мной, я все еще считаю, что Харрисон не кто иной, как бабник. Думаю, в Англии ему было одиноко. Нам всем было одиноко в начале нашей блестящей карьеры. Мне так кажется. По крайней мере, мне было, и у меня есть основания предполагать, что и другим тоже. Никто из нас до этого не снимался в кино, и Харрисон был единственный в таком возрасте, когда можно хоть как-то видеть перспективы. Мы были на острове Местности, а Местность в кино – это такое место, где разрешено вести себя так, как бы ты никогда себя не вел в реальном мире.
Вот Харрисон, а вот я. И мы оба вернемся домой только через три месяца. И мы там, где можно делать то, чего бы ни один из нас не делал там, где рядом любящая семья и внимательные друзья. И всё и все вокруг такие новые и интересные. И здесь куча новых людей, которые сосредоточены на тебе и на том, как ты себя чувствуешь. Но не так, как обычно, когда ты чуть ли не испытываешь клаустрофобию. Этим людям от тебя не нужно ничего, кроме того, чтобы ты выучил свои реплики, надел костюм, а твоя прическа и макияж были свежими и ровными – особенно прическа. Во всяком случае, моя, из которой вечно выпадали шпильки и которая не хотела держаться в рамках, которые ей отведены. Даже несмотря на то, что ты постоянно бегаешь и стреляешь, волосы не должны быть в беспорядке. Нужно выглядеть чистой и опрятной, пока упражняешься в спасении галактики.
Дом создает большинству из нас среду, в которой не поваляешь дурака. И у нас не было предрасположенности ни к каким импульсивным изменам. Я оглядываюсь назад и вижу, как мы играли с «химией» между нами и наслаждались семейной теплотой, которая между нами крепла. Когда я говорю «мы», я имею в виду нас с Марком, хотя то, что было между нами, стало несущественно, когда все закрутилось с господином Фордом. Иногда я специально избегала встречи с ним, а иногда мне нравилось встречаться с ним в ярко освещенных коридорах, прикасаться к его руке, класть голову с бубликами ему на плечо или касаться напудренным лбом его куртки контрабандиста, нарочно прислоняться к нему, чтобы прочесть реплики в сценарии, которые я якобы не помню, падать в его широкие объятия в приступе сдавленного смеха в перерывах между дублями. Что там я говорила до этого? И продолжу говорить, пока не станет слишком много несказанного. «Местность, местность, местность».
Когда Харрисон целовал меня в машине, это был последний раз, когда я позволила ему расслабиться и думать, что я обычная будущая актриса, опытная в сексе. Которая привыкла пьяной запрыгивать на заднее сиденье, а оттуда в постель. Короткая и удивительно естественная встреча с вышеназванной будущей актрисой, которой не терпится пополнить свой короткий, но, как и у всех, с годами все более длинный список волнующих встреч с раздетыми привлекательными мужчинами.
А что это для меня? Короткая волнующая связь, которую я спокойно отпущу от себя, с улыбкой и новым опытом. И буду предвкушать, какие выражения лиц будут у моих друзей, когда я буду спокойно и развязно рассказывать о забавном свидании, которое у меня было на съемках того классного научно-фантастического фильма в Англии. Я буду иронично смеяться, пока рассказываю своим очарованным, впечатленным друзьям о мужчине, который мне там понравился – не мог не понравиться, ведь он так привлекателен. Я едва вошла в тот возраст, когда можно голосовать, но могла запросто записаться в армию, и я вступила в его армию. Но мы оба знали с самого начала, что это не любовный роман, мы просто двое взрослых людей, которые не влюблены друг в друга, но ценят друг друга. Мы оба взрослые, почему бы нам не развлечься вместе? И мне никогда и в голову не придет испытывать боль из-за того, что он не был в меня влюблен. Так даже лучше! Дружеские чувства и чудесный секс – прекрасная замена тем отношениям, которые были у нас с Саймоном в драматической школе, – слишком эмоциональным, невинным и новым. А теперь ни беспорядка, ни суеты. Есть он, и есть я, и никому не нужно быть «парочкой», так? Мой рост – 167 см, у меня зеленые глаза, я стройная, гибкая и не испытываю жалости к себе. Да. Точно.
Но нужно пожалеть Харрисона (вы не обязаны, конечно, но постарайтесь, если сможете, ради меня). Пожалеть не в смысле ощутить острую душевную боль – нет, а пожалеть так, как жалеешь кого-то, когда он рассказывает тебе длинную историю о том, как он разговаривал с кем-то про сюрприз, который кому-то купил, а этот кто-то случайно услышал разговор, и сюрприза не получилось. О, нет! Как ужасно! А что было потом? То есть пожалеть так же, как парня с испорченным сюрпризом, а не как в случае: «Этот парень Джей-Ди все еще живет у тебя? Я как раз только что был в аптеке и случайно услышал, как он говорит фармацевту, что ему нужно средство от проказы». Ну, то есть бывает просто небольшой облом, а бывает: «Ёж твою медь! Не может быть! Шутишь!» То есть можно немножко сочувствовать, а можно сочувствовать очень сильно. Понимаете? И я хочу сказать, что немного сочувствую Харрисону сейчас (но он бы этого не вынес, так что беру свои слова обратно).
Но в тот момент я ему не сочувствовала. Я сочувствовала, и не немного, только самой себе. Время меняет, и жалость позволяет превратить то, что когда-то, десятки лет назад, было обычной болью, дополненной жалостью к себе, в то, что сейчас можно назвать неловкой сказкой, которую можно рассказать другим, потому что, почти сорок лет спустя, всё уже в прошлом, и кого это волнует?
Как я уже говорила, кажется, несколько раз, по дороге из студии в Лондон, по дороге из Борхэмвуда в Лондон, по дороге с вечеринки-сюрприза в ресторан, мы с Харрисоном довольно долго целовались. Позднее Харрисон сообщил мне, как плохо я тогда целовалась. Не то чтобы он (или кто-то другой) знал, как я целуюсь сейчас, – это секрет. Это замечание было бы неприятным еще шесть тысяч лет спустя после того, как все произошло. Но теперь мне интересно. Я бы хотела вернуться к Харрисону, пока он восстанавливается, скажем, после авиакатастрофы, или после того, как его раздавило чем-нибудь на съемочной площадке. Он лежал бы в постели с поднятой и закрепленной ногой или двумя и безмятежным лицом.
«Почему ты думаешь, что я плохо целовалась?» – спросила бы я как бы случайно.
Он бы посмотрел в окно на тусклые огни и тихо прикусил щеку. Громко этого, конечно, не сделать.
«Может, – вдруг предположила бы я, – это потому, что я настолько удивилась, что меня вне экрана целует человек, который целовал на экране в одном – двух фильмах, что у меня просто челюсть отвисла от изумления».
«Ой, заткнись», – проворчал бы он, не глядя на меня. В наших воображаемых диалогах он всегда меня затыкает, может, потому что он всегда выглядит так, как будто хочет, чтобы я вообще не владела родным языком.
В любом случае полагаю, что отчасти я сейчас это рассказываю, потому что хочу, чтобы вы все – все – знали, что я не всегда была дамой с лишним весом и тонкими губами, которая иногда засыпает на ходу и всегда сначала говорит, а потом думает. Когда-то я была горячей красоткой, которая едва знала, что существует, пока остальной мир любителей кино смотрел, как я рассекаю воздух в металлическом бикини, достаточно бодрая, чтобы убивать космических слизняков, настоящая, чтобы страдать от эмоциональных расстройств.
