— Я поела у тети Клер, — отозвалась Бэй равнодушно.
Они практически не разговаривали с самой субботы. Бэй, похоже, воспринимала наказание спокойно, даже слишком спокойно, как будто ее покорность была очередным способом дать Сидни понять, что она все не так понимает.
Сидни отправилась в кухню. Рядом с холодильником висела маленькая грифельная доска, такая старая, что за годы использования буквы, многажды начертанные и стертые, стали проступать сквозь ее поверхность, точно слова, написанные где-то глубоко под толщей воды. Генри написал, что задержится и будет дома поздно, потому что ему нужно починить какой-то агрегат, сломавшийся днем. Как и Бэй, он никогда не пользовался телефоном. Она жила с парочкой луддитов.
Как была, прямо в плаще и с сумкой на плече, про которую совершенно забыла, Сидни открыла дверцу холодильника и заглянула внутрь. Есть ей не хотелось.
Она захлопнула дверцу и потянулась за телефоном.
— Я не отрываю? — спросила она, когда Клер сняла трубку.
— Нет, — ответила Клер. Она всегда так отвечала. — Как прошел день?
— Хуже не бывает. Бэй у себя в комнате, Генри еще нет дома, а у меня на душе… «Выжженная пустыня», — вертелось у нее на языке.
— Ты поговорила с Бэй?
— Нет.
— А с Генри?
— Тоже нет.
— Если ты ничего им не объяснишь, они ничего и не поймут, — сказала Клер.
Сама она никогда никому ничего не объясняла, иногда даже Тайлеру. Тайлер был слишком часто погружен в свои собственные мысли. Но это было именно то, в чем нуждалась Клер, — в присутствии в своей жизни человека, который постоянно маячил бы где-то рядом, дразнил ее и заставлял выбраться из своей раковины. Сидни же всегда нужен был кто-то, кто «заземлял» бы ее, был для нее надежным якорем. Генри.
— Я знаю.
Сидни устремила взгляд в кухонное окно, слушая шумы дома Клер в трубке. Ее сестра, судя по всему, тоже была на кухне. Сидни показалось, что загремела какая-то посуда, потом потекла вода. Где-то в отдалении засмеялась Мария. Куда-то пошел Тайлер.
— Ты ведь знаешь, если тебе когда-нибудь понадобится моя помощь, я тоже всегда рядом, — в конце концов произнесла Сидни.
— Я это знаю. Люблю тебя.
— И я тебя.
Сидни положила трубку и вышла из кухни на заднее крыльцо. Там стояли два плетеных кресла, и Сидни опустилась в одно из них.
В полях, начинавшихся за домом, было так темно, что Сидни не могла различить, где заканчивались поля и начиналось ночное небо. Ей в свое время нелегко было привыкнуть к миру без уличных фонарей, но он сближал их с Генри, и ей это нравилось. Когда они только поженились, то каждый вечер выходили посидеть на этом крыльце. Генри рассказывал, его дед с бабкой делали то же самое, потому-то он до сих пор и не выкинул эти кресла. Он иногда говорил — ему кажется, что он до сих пор видит, как они сидят рядышком, как она роняет руку, а его дед подхватывает ее и сжимает в своей.
Сидни не знала точно, сколько времени прошло, но щеки у нее уже начало пощипывать от холода, когда она услышала в кухне шаги Генри. Дверь распахнулась, и он позвал:
— Сидни?
— Я здесь.
Он вышел на крыльцо и прикрыл за собой дверь.
— Что ты тут делаешь? — спросил он, опускаясь в соседнее кресло.
Плетеное сиденье заскрипело на холоде. Генри не успел еще даже переодеться после работы. Сидни понимала, что нужно пойти приготовить ему что-нибудь поесть. Он так много и тяжело работал. Это было самое меньшее, что она могла для него сделать. Но у нее не было сил даже пошевелиться.
— Не знаю, — сказала она. — Думаю.
— Что случилось? — спросил он, пряча руки в карманы рабочей куртки.
— Моя администраторша Вайолет сегодня уволилась. Она уезжает из города и забирает Чарли с собой. И она все это время таскала деньги из кассы.
Генри какое-то время молчал, переваривая услышанное; он, как никто другой, знал, как сильно Сидни старалась помочь Вайолет, как много значил для нее малыш Чарли.
— Мне очень жаль, — произнес он наконец.
— Хотелось бы мне вернуться в свои восемнадцать, зная все то, что я знаю теперь.
Генри покачал головой:
— Не понимаю, как можно хотеть снова стать молодым.
— Я не хочу, чтобы Бэй делала те же ошибки, которые сделала я. Бэй. Вайолет. Я хочу хоть кому-то помочь.
— Нельзя починить то, что еще даже не сломано. Ты только зря себя мучаешь. Так все-таки что происходит? — сказал Генри. — Поговори со мной.
— Я в последнее время постоянно думаю, почему у меня не получается… Ну то есть мы уже давно пытаемся… — Сидни запнулась. Перед глазами у нее внезапно все расплылось от слез. — Я думаю, что это все из-за меня. До того как я вернулась, у меня была тяжелая жизнь. Я жила с отвратительным человеком, который делал со мной отвратительные вещи.
Генри, разумеется, знал о Дэвиде, но Сидни никогда не называла его по имени, как будто это могло наконец стереть его из ее памяти. И тем не менее он постоянно напоминал о себе, как давняя авария, навсегда оставившая на память шрам.
— Иногда я думаю, что, может быть, поэтому у меня не получается родить тебе еще детей.
Она скорее услышала, чем увидела, что он повернулся к ней.
— Так вот из-за чего весь сыр-бор? И твои рыжие волосы, и твои приезды ко мне в офис? — В его голосе слышалось неприкрытое облегчение; наконец-то ему все стало ясно. — И… и тот раз на полу кухни?
— Я хочу родить тебе сына. — Ее голос превратился даже не в шепот, а в какой-то прерывистый шелест. — Ты заслуживаешь иметь сына. Может, я и не заслуживаю, а вот ты — точно да.
— Ты родила мне Бэй, — отозвался он без малейшей заминки. — Меня не волнует, будут у нас с тобой еще дети или нет. И никогда не волновало. Сидни, милая, ты слишком долго цепляешься за прошлое. Пора простить себя. Давно пора.
Сидни кивнула в темноте, слизывая слезы, которые скапливались в уголках губ. Он, разумеется, был прав. Где-то в глубине души она всегда считала, что не заслуживает той жизни, которую он ей дал, не заслуживает быть счастливой.
Воцарилось молчание. Сидни вдруг осознала, что сумка по-прежнему висит у нее на плече, как будто она собралась уходить, а не только что пришла домой.
Генри нарушил тишину:
— Кажется, сейчас самое время рассказать одну историю моего дедушки.
Сидни фыркнула сквозь слезы.
— Я помню, как горевал дед, когда умерла бабушка. Много недель подряд он не вставал с постели. Когда наконец однажды утром он все-таки вышел к завтраку, то оказалось, он так похудел, что стал буквально прозрачным. Он сел за кухонный стол и сказал: «Ничто и никогда уже не будет как прежде, потому что ее больше нет».
