Он легким толчком направил меня к выходу.
— И вы называете себя богобоязненным человеком! — вслед ему крикнул директор. — Проповедником!
Отец повернулся и кивнул:
— Вот именно. Но я никогда не использовал слово «тряпка» вместе с этим определением.
Съев половину второго чизбургера, я посмотрел на отца:
— Папа?
Он вопросительно посмотрел на меня.
— Ты поэтому дал мне то кольцо?
— Да. — Он подцепил вилкой маринованный огурчик.
Я кивнул и посмотрел на кольцо.
— Папа?
Отец отхлебнул корневого пива
[42].
— Да?
— Спасибо тебе.
Когда мне исполнилось девять лет, я привык к тому, что светловолосый парень и его друзья регулярно появляются на отцовских службах. Я не знал, видят ли их другие люди, но никто не упоминал о них, а мне не хотелось выглядеть дураком, если я начну болтать о своих видениях. Я решил, что они похожи на радугу: ее тоже можно видеть не каждый день, и только под правильным углом.
Однажды вечером после службы отец обнаружил меня сидящим за пианино. Я уставился в пространство прямо перед собой.
— Пора в постель, большой парень, — сказал он.
— Что мне делать с блондином? — Я указал пальцем перед собой.
— Он вернулся, да?
Я кивнул:
— Он никогда не уходит.
— Он приходит послушать тебя. — Отец постучал себя по уху.
— Но, папа…
Блондин начал приводить с собой друзей. Сначала одного-двоих, но потом их количество умножилось. Они приходили целой толпой.
— Они повсюду.
Он рассмеялся:
— Должно быть, им правда нравится, как ты поешь.
Я сомневался, что отец правильно понимает ситуацию. Ведь я видел не щенков и не леденцы. Для меня они были такими же реальными, как пианино.
— Папа, этот парень может вывернуть Биг-Бига наизнанку. Это не шутка.
— Он сердитый?
Я немного подумал.
— Вроде бы нет, но мне кажется, что он воинственный.
— Другие похожи на него?
— Очень похожи.
— Ты что-нибудь слышишь?
Я кивнул.
— Что именно?
— Я слышу… пение.
— А ты можешь разобрать слова?
Я кивнул и понизил голос, зная о том, что они могут услышать меня:
— Да, сэр.
Отец рассмеялся, запустил руку в наплечную сумку и протянул мне маленький черный блокнот и ручку.
— Тогда, наверное, тебе нужно записывать их песни.
С тех пор я так и поступал.
Глава 15
Отец серьезно занимался моей музыкальной подготовкой. Если он учил меня стилю блюграсс, то Биг-Биг был моим наставником в блюзе. Он вырос в Мемфисе, ходил по Бил-стрит и кое-что понимал в блюзовой музыке дельты
[43]. Одним из достопримечательных моментов его молодости было знакомство с музыкой Роберта Джонсона, и он рьяно утверждал, что мистер Джонсон не продавал душу дьяволу: «Он не мог этого сделать. Любой, кто так играет, не принадлежит дьяволу».
Но отец полагал, что в моем музыкальном образовании не хватает одного важного элемента, и этим элементом была ненавистная классика. Я терпеть не мог Моцарта, Баха и Бетховена и ненавидел портреты с белыми париками.
На мой десятый день рождения он преподнес мне два подарка. Первым, и крайне нежеланным, была мисс Вермета Хэгл. Мисс Хэгл тридцать лет играла с разными филармоническими оркестрами. Отец платил ей за мучительные четырехчасовые уроки, на которые я каждую среду отправлялся, как на казнь.
Посещение зубоврачебного кабинета казалось куда мне более привлекательным. Она была ужасной. Ее уроки были ужасными. Ее манера убеждать была ужасной. Ее дыхание было ужасным. И она сидела с таким видом, будто ей в спину вогнали шестифутовый кол. Она никогда не была замужем, и я понимал почему.
Как я ни умолял и ни прикидывался больным, какие бы предлоги я ни выдумывал, отец был непреклонным, как скала.
— Ты не можешь нарушать правила, пока не узнаешь, в чем они заключаются, — сказал он.
— Но почему я не могу учиться у тебя и Биг-Бига?
— Потому что ты уже знаешь больше, чем мы оба, вместе взятые. Я не жду, что тебе это понравится, но хочу, чтобы ты научился этому, причем как следует.
Почти восемь лет я изнывал под властью этой ужасной женщины с ее желтыми зубами, глазами-бусинками и линейкой, которой она постоянно хлопала меня по рукам. Но это были лучшие уроки, которые преподал мне отец. Если бы я сегодня встретился с этой женщиной на улице, то поцеловал бы ее в губы.
Вторым подарком отца на юбилей была гитара. Он понимал, что я уже довольно давно играю на гитаре и вошел во вкус. Это не было мимолетным увлечением. Проблема заключалась в том, что для меня Джимми стал эталоном, когда я сравнивал этот инструмент с другими гитарами.
На гитаре, подаренной отцом, были натянуты нейлоновые струны, поэтому когда он вручал ее мне, то, должно быть, заметил мое беспокойство.
— У гитар, как и у людей, есть свой голос, — поспешно объяснил он. — Если правильно играть, то нейлоновые струны могут звучать более выразительно, чем стальные. Более эмоционально. Знаю, ты любишь Джимми, но у тебя слишком широкий диапазон для моей гитары, а эта как раз подойдет.
Я изучил гитару. Корпус был поменьше, так что ее было легче держать, но гриф был шире, а струны толще тех, к которым я привык. Нечто вроде компромисса. Я пробежался пальцами по струнам и попытался скрыть душевную боль от того, что он не стал дарить мне Джимми. Но играя на этой гитаре, я понял, о чем говорил отец. Мне не нужно было прикладывать столько усилий, чтобы извлечь такой же глубокий звук, что было явным преимуществом, принимая во внимание длину и силу моих пальцев. Я назвал гитару Коротышкой.
Половое созревание привело к определенным изменениям в моем голосе. Большинство из них выглядели вполне благоприятно. Я мог лучше контролировать свой голос, петь громче и мощнее, при этом странным образом сохранив способность брать высокие ноты и расширив способность извлекать более низкие. Обратите внимание: я сказал более низкие, а не низкие. Мой голос был выше, чем у отца. За следующие два года отец и Биг-Биг возложили на меня большую часть ответственности за музыкальное сопровождение. Я обрел собственную популярность, и число слушателей заметно увеличилось. Довольно скоро люди стали приходить больше для того, чтобы послушать меня, а не отца. И, хотя отец старался защитить меня от этого знания, я все понимал.
