Ночью я бродил по местному Бродвею и слушал музыкальные группы. Весь Лоуэр-Брод растянулся примерно на полмили, включая два квадратных здания, где, как сардины, напиханы разные бары и притоны. В любое время суток там выступает более сорока певцов, музыкантов и композиторов. Они играют в четыре смены: дневная работа идет в три смены, а в четвертую все играют за чаевые. В некоторых барах есть три или четыре этажа, на каждом из которых идет свое представление.
Двумя моими любимыми заведениями были бар «Орхидея» Тутси и «Мир Запада» Роберта. Оба славились талантливыми музыкантами, выступающими на их сценах, и считались престижными «конюшнями», откуда вышли некоторые величайшие исполнители. Я не мог позволить себе есть или пить внутри, поэтому стоял снаружи и слушал.
Однажды ночью какой-то тип вышел из заведения Роберта и уронил бумаги. Я поднял их и вручил ему:
— Извините, сэр, это ваше.
Он был слишком пьян, чтобы заметить пропажу.
— Можешь забрать их, малыш. Это ключи от царства.
Он ушел, пошатываясь, а я посмотрел на бумаги, которые держал в руках. Это были записи песен, но не такие, как я видел раньше. Я смотрел на страницу, словно мартышка на кубик Рубика, а потом сообразил, что это, должно быть, Нэшвиллская система счисления. Я слышал о ней, но никогда ее не видел. У меня просто не было повода. Однако я понимал, что если это язык общения для местных музыкантов, то мне нужно выучить его.
На следующий день в общественной библиотеке я обложился книгами и выяснил, что все не так сложно, как кажется на первый взгляд. В принципе это имело здравую основу. В 1950-е годы многие нэшвиллские музыканты, которые записывались на студиях, не умели читать ноты и не понимали общепринятую нотную грамоту. Они были феноменальными музыкантами, но формальная музыкальная транскрипция для них была такой же тарабарщиной, как нэшвиллское нотное письмо для меня.
За день нужно было обеспечивать музыкальное исполнение для четырех или пяти исполнителей, и часто приходил артист, для которого нужно было играть музыку в другой тональности по сравнению с записанной. Студийным музыкантам нужно было найти быстрый способ изменять тональность без нудного переписывания партитуры. Поэтому кто-то придумал числовую музыкальную систему, и так родилась Нэшвиллская система счисления. С учетом простоты и возможности решать проблемы еще до их появления другие музыканты адаптировали систему и разработали целостный метод записи мелодий и комбинаций аккордов, сочетающий нэшвиллскую скоропись и официальные нотные стандарты. В НСС используются целые числа вместо названий аккордов, круглых скобок, диезов и бемолей, кружков, верхних и нижних стрелок, подчеркиваний, плюсов и минусов, долей, двоеточий, точек с запятой и других знаков пунктуации. Это больше похоже на математическую задачу, чем на нотную запись.
Вскоре мои ночные визиты на Лоуэр-Брод дополнились набросками структуры песен в блокноте с помощью новой системы. Но книги не могли научить самому главному. Мне нужно было видеть настоящие листы с записями песен и комментариями на полях.
Стоя на Бродвее, слушая музыку и пытаясь мысленно записывать ее в НСС, я подумал: «А ведь не каждый уносит свою музыку домой. Что-то должно отправляться в мусор».
Я был прав. Мусорные ящики за решеткой стали для меня золотоносной россыпью — там было полно выброшенных листов с музыкальными записями. Сначала я щипал с краю, но вскоре уже стоял по колено в отбросах, копаясь руками в надкусанных лепешках и куриных косточках.
От меня не ускользнуло, как низко я пал. От полированных клавиш из слоновой кости на сцене с отцом и Биг-Бигом, играя для пятнадцати или двадцати тысяч человек и делая то, что особенно хорошо умел, до копания в прокисшем пиве, в плавленом сыре над мусорным бачком. Каждый раз, когда я закидывал ногу через край и спускался в мусорный контейнер, то слышал эхо отцовской проповеди о «грязных руках».
Вышибалы вышвыривали меня наружу, принимая за пьяницу, но однажды ночью один из них из заведения Тутси заметил, как я держу скатанные листы бумаги, политые кетчупом. Этот парень выглядел так, словно родился в зале для занятий тяжелой атлетикой. Я отскочил в сторону.
— Знаю, знаю, я уже ухожу.
— Парень, на этой неделе я каждую ночь выставлял тебя отсюда. Либо ты самый отпетый алкаш на Бродвее, либо ты реально голоден.
Я немного отряхнулся.
— Я голоден. Наверное, я мог бы проглотить половину коровы с рогами и копытами, но, честно говоря, я искал вот это. — Я показал листы.
— Ты копаешься в дерьме… ради этого?
— Да.
— Ну, тогда ты первый, кто додумался до такого. — Он окинул меня взглядом. — Ты местный?
Я покачал головой:
— Из Колорадо.
— Играть умеешь?
Вонь от меня поднялась вверх с такой силой, что я поперхнулся.
— Да.
— И ты хорош?
Забавно, как такой простой вопрос может обозначить самую суть дела. Я мог бы рассказать ему о тысячах моих представлений, о сотнях тысяч моих слушателей, о моей музыкальной подготовке и глубоких познаниях, о мастерстве игры на гитаре и на пианино. О том, что я так много возомнил о себе, что ударил отца кулаком в лицо, отнял у него все самое дорогое, разбил ему сердце и уничтожил его доверие ко мне, а потом проехал тысячу двести миль, потому что считал себя лучше всех. Я мог бы рассказать ему о своем доме, куда, как теперь стало ясно, я больше не вернусь, пока не стану тем, кем надеялся стать. О том, как я строил всю свою жизнь на предпосылке, что могу играть не хуже великих музыкантов. О том, что стоило мне открыть рот и запеть, как самые жесткие сердца начинали таять, и люди верили, что все, о чем я пою, — чистая правда.
Но у музыкантов есть одно простое правило. Не рассказывай о том, что ты знаешь. Не рассказывай, как ты хорош. Просто играй. А поскольку я не мог этого сделать, стоя перед мусорным баком в бродвейском переулке, и поскольку я был не в настроении рассказывать слезливую историю, вроде тех, которые он уже сто раз слышал раньше, а еще потому, что я не хотел оставлять свой автомобиль пустым на стоянке посреди ночи, я только и сказал:
— Да.
Он смерил меня взглядом с головы до ног, а потом поднял палец.
— Подожди здесь. — Он исчез внутри и вернулся через три минуты со стопкой чистой, белой, аккуратно сложенной бумаги. — Когда захочешь еще, найди меня.
— Спасибо. — Я повернулся, чтобы уйти, но он остановил меня.
— И еще, парень. Прими душ, потому что если ты будешь так вонять, то не найдешь себе девчонку в этом городе.
— Еще бы.
Я добрался до реки, прошел несколько кварталов и повернул за угол, где оставил автомобиль на грунтовой стоянке за доллар в день. Если платить за месяц вперед, обходилось вдвое дешевле.
Автомобиля не было.
Я подошел туда, где оставил его, и не увидел ничего, кроме чахлых кустиков травы. Я повернулся, осматривая стоянку; мне все еще казалось, что я ошибся. Потом я посмотрел на номер, прикрепленный к ограде. R07. Достал квитанцию из кармана. R07. Мне хотелось кричать, ругаться, потрясать кулаками, но в чей адрес?
