В тот вечер, когда случилась грозовая буря, ты боялся встать, потому что видел блондина, сидевшего на пианино. Я поверил тебе, — не потому, что я мог видеть его, но потому, что я мог его слышать. Слышать их. Сынок, я слышу их уже много лет. Каждый раз, когда ты играешь, я слышу ангелов. Не знаю, можешь ли ты их слышать, но есть целый хор ангелов, прикрепленный к твоим пальцам. И они издают самые прекрасные звуки. Я их не слышал только два раза — вечером в ресторане Педро и еще тот раз, когда торговец змеиным маслом записывал твой голос. Наверное, тебе понадобится время, чтобы понять это, но предназначение твоего дара не в том, чтобы находиться в центре внимания. Это способность указывать путь тем, кто может слышать тебя. Направлять их. Отражать, а не поглощать. Любой может стоять на сцене и купаться в любви публики. Это природа сцены. Но лишь немногие могут отражать свет и внимание. Когда ты видишь людей с поднятыми руками, ты понимаешь, о чем я говорю. Справедливо это или нет, но я хочу, чтобы ты провел свою жизнь, создавая музыку, которой подпевают ангелы. Будь отражением, и, думаю, тогда ты с толком проживешь свою жизнь. До сих пор я не говорил тебе об этом и теперь сожалею. У меня есть лишь одно оправдание: мне еще никогда не приходилось воспитывать сына. Пожалуйста, признай за мной право на несколько ошибок. А я буду размышлять о том, в чем я был неправ.
После прошлого вечера у меня появилось такое чувство, что ты уехал разгневанным. Я предполагал, что тебе понадобится все, что у нас есть, поэтому отдал тебе все, что было. Думай об этом как о моем капиталовложении в твою карьеру. То же самое относится к Джимми. Береги его. В твоих руках он звучит лучше, чем у меня, и, думаю, это понравилось бы твоей маме.
Прошу тебя выслушать мои слова: я знаю, как ты сейчас рассержен, но пусть эти слова прорвутся через оболочку неприязни. Пусть они просочатся в твои мысли и дойдут до твоего сердца. Это правда обо мне и тебе, насколько я способен понять ее. А когда речь идет о правде, люди имеют право ее знать. Всегда. Независимо от того, насколько это больно, по твоему мнению. Правда — это единственное, что освобождает и одновременно крепко держит нас. Помни об этом, когда будешь думать о нас; все мои воспоминания о тебе добрые и нежные. Все, даже сегодня вечером.
Когда ты мысленно вернешься к сегодняшней сцене, к нашим последним словам и к твоему уходу, не позволяй гневу окрашивать эту картину. Я не сержусь. Никогда не сердился и не буду сердиться. Ты не можешь так сильно ударить меня, чтобы я от тебя отрекся. Точка.
Нелегко быть восемнадцатилетним человеком. Нелегко найти свой путь в этом мире, особенно когда твой отец отбрасывает большую тень.
И напоследок еще одно. Когда ты прибудешь туда, куда направляешься, то с большой вероятностью услышишь ложь, очень популярную в наши дни. Какую-нибудь дрянь. Если ты не добьешься своего, если ты не преуспеешь, если все, к чему ты приложишь свои руки, не докажет мне, что ты был прав и сам можешь добиться славы, то ты утратил право вернуться назад. Твой единственный шанс добиться моего расположения — некий сертификат твоего успеха. И если мир даст тебе такое свидетельство, то ты доказал всем и каждому, что все сделал сам, и больше никто. Это ложь из преисподней. Так было всегда, но в этой лжи заключено самое худшее: якобы есть место, слишком далекое для того, чтобы вернуться назад. Что где-то в отдаленном будущем ты сможешь что-то сделать, куда-то отправиться или попасть в некую дыру, которая навеки лишит тебя возможности вернуться домой. И когда ты перейдешь эту черту, обратного пути не будет.
Не слушай эту ложь.
Вот правда: не важно, что произошло сегодня на сцене, не важно, куда ты отправишься отсюда, что с тобой случится, кем ты станешь, что ты приобретешь или потеряешь, выстоишь ты или упадешь, не важно, в чем окажутся твои руки… Никто из ушедших не уходит слишком далеко.
Ты всегда можешь вернуться домой.
И когда это случится, ты увидишь, что я стою здесь с распростертыми руками и жду твоего возвращения.
Я люблю тебя.
Отец».
Я провел пальцами по желобкам его имени, выгравированного на камне, и попытался произнести многократно отрепетированные слова, но так и не смог. Чувства, которые я так долго держал в себе, искали выход. Желудок свело, голова закружилась, меня вывернуло наизнанку, так что я едва успел отвернуть лицо. Гнев, горе, стыд и раскаяние расплескались по древнему и безмолвному лесному ложу. Боль покинула меня и забрала с собой большую мою часть. Это продолжалось несколько минут. Когда я немного успокоился, то уселся на корточки, утерся рукавом и осознал, что мне двадцать шесть лет и у меня больше нет отца.
Якорь моей жизни оборвался.
Часть 3
Глава 31
Огонь почти погас, оставив раскаленные добела угли. Моя кожа высохла, и я почти перестал дрожать. Биг-Биг прикоснулся к моему плечу, потом ушел так же тихо, как пришел, оставив меня наедине с воспоминаниями и с отцовским письмом. Тело стало согреваться, но я не мог унять дрожь. Мне это никогда не удавалось. Я долго смотрел на воду и думал о том, что мой отец умер прямо здесь. Утонул из-за сердечного приступа.
Я мог лишь предполагать, какими были последние минуты его жизни. Познал ли он лишь боль от сердечного приступа и был ли он мертв еще до того, как рухнул в воду? Или сначала он изведал пронзительную боль в груди, за которой последовала медленная тяга ледяной воды и нежелание выбраться наружу, сопровождаемое удушьем до последнего вздоха? Даже сейчас, в возрасте сорока четырех лет, мне было трудно ответить на этот вопрос. Отец был силен, как бык. Если его сердце остановилось, то лишь потому, что оно было разбито. То есть, по правде говоря, это я разбил его. И это было хуже всего.
На следующее утро наступила пятница. Я поспал, принял душ, провел некоторое время на крыльце вместе с Джимми, а потом поехал в Лидвилль, где рассчитывал провести остаток дня. Но когда я попал туда, старика не было видно. Ни любопытной толпы, ни раскрытого гитарного футляра. Никаких песен. Только мокрые окурки на углу улицы.
Я вошел в бар на другой стороне улицы и обратился к бармену:
— Вы видели старика, игравшего на гитаре напротив вашего бара?
— Вы имеете в виду Джуба?
— Не знаю, как его зовут.
— Он умер неделю назад. Прямо здесь, на углу. С гитарой в руке, кучей бумажек в футляре и улыбкой на лице.
Я повернулся, собираясь уйти, потом остановился.
— Случайно, не знаете, где его похоронили?
Он показал.
— Два квартала отсюда, потом поверните налево. Кладбище в конце дороги. Он в заднем правом углу, на холме. Вы увидите свежую землю.
— Спасибо.
Кладбище было сравнительно новым, за ним хорошо следили. Мне не составило труда найти его надгробие. Когда я поднялся на холм, солнце уже заходило. На могильной плите не было никаких дат. Надпись гласила:
