– Почему же вы мне ничего не сказали?!! Почему позволили ей выйти замуж и родить ребенка?!!
– Да врачи говорили, что беременность может ее спасти или…
– Или что? – рыкнул Ермоленко.
– Или… все потечет как раньше… Мы не могли не дать дочери шанса, тем более что…
– Тем более что?!! – еще яростнее прорычал Саша.
Зинаида Гавриловна уронила голову на руки и разрыдалась так безутешно, что Ермоленко вынужден был даже отечески потрепать ее по плечу, а потом уже совершенно спокойно сказал:
– Говорите все… Чего уж теперь…
– Понимаешь, Сашенька, в ней вдруг проявилась такая болезненная чувственность, что она в наше отсутствие зазывала в квартиру соседей…ну ты понимаешь… мужского пола… Каким чудом не забеременела от кого попало, не понимаю…
– Что ж… – сказал сам себе Саша. – Теперь, по крайней мере, ясно, почему она… такая искушенная… и ненасытная…
Валю снова поместили в клинику. Знаменитый журналист-международник Кирьянов долго тряс зятю руку у себя в кабинете: просил прощения за дочь и благодарил за внучку, а потом довольно прозрачно намекнул, что Саша может развестись, если не желает ждать выздоровления Валентины, тем более что и ждать-то, похоже, нечего. Ермоленко, который уже успел немного побыть отцом, родителей Вальки-Который Час ни в чем не винил. Он для своей Кристиночки тоже на многое был готов, но, как оказалось, не на все. Развестись с больной женщиной не составило большого труда. Дочку по закону он тоже мог забрать к себе, но Кирьяновы-старшие умолили его оставить внучку, которая обещала быть душевно здоровой, им.
Поначалу Саша довольно часто забегал к дочери, заваливал ее игрушками и нарядной одеждой на вырост. Потом из клиники вернулась Валя, похудевшая, с черными кругами под глазами, поникшая и, как показалось Саше, абсолютно нормальная. Она опять просила прощения за все, уверяла его в своей любви к нему и просила вернуться. Говорила, что готова жить с ним и в разводе, поскольку давно известно, что не штамп в паспорте удерживает людей вместе. Рядом, смешно переступая крошечными ножками, топталась Кристиночка, и Саша уже почти совсем было сдался. Он взял дочку на руки и хотел сказать, что, пожалуй, можно еще раз попробовать, но тут вдруг у Вали отскочила заколка, сдерживающая волосы на затылке, и они, темные и тусклые, будто ненастоящие, рассыпались по плечам. Молодая женщина мгновенно превратилась в ведьму с Лысой горы. Саша поставил Кристиночку на пол возле дивана и быстро ушел из квартиры Кирьяновых.
К дочке его тянуло, и Ермоленко еще несколько раз приходил в богатые апартаменты знаменитого журналиста, даже пил с ним дорогой коньяк и еще не раз сиживал на козетке. Валя все это время находилась в добром здравии. Она уже не училась, а только занималась дочкой.
– Не приходи к нам больше, Ермоленко, – сказал она однажды, впервые назвав бывшего мужа по фамилии.
– Почему? – удивился Саша, обнимая удивительно хорошенькую девочку.
– Уходи, пока Кристинка не очень соображает, кто ты такой. Только представь, как трудно ей будет потом объяснить, почему папа постоянно ее бросает.
Саша все-таки приходил к дочери еще какое-то время, но каждый раз Валя просила его больше этого не делать. В конце концов он внял ее просьбам, потому что посчитал их справедливыми. Сначала из-за разлуки с дочерью он чувствовал себя больным. Вместе с душой, казалось, болело все тело. Потом пришло ощущение, что у него ампутировали какой-то орган и фантомные боли не дают спать. Долгое время он несколько раз за ночь просыпался и курил на кухне, пытаясь заглушить боль и терзая себя размышлениями, правильно ли он поступил, и жалел всех скопом: и Валентину, и дочку, и Кирьяновых-старших, которые были очень неплохими людьми, и себя, и собственную мать. Она каждый раз выходила к нему в кухню, когда он курил, гладила его по плечам, ласково шепча, что все перемелется и мука будет. Со временем все действительно как-то перемололось, зажило, утряслось, сгладилось, и он стал вспоминать о дочери все реже и реже. Хорошо обеспеченные Кирьяновы сразу отказались от алиментов, поэтому даже в дни зарплаты Саше не приходилось вспоминать о Кристине.
Потом у Ермоленко, конечно, еще были женщины, но жениться он больше не планировал. Обжегшись на молоке, на воду дуют. В каждой красавице ему чудились какие-то скрытые изъяны и пороки, пустяковый женский каприз или необоснованные притязания представлялись проявлениями тщательно скрываемого душевного недуга, и со всеми он довольно быстро расставался.
Однажды, вернувшись из магазина, мать сказала, что неожиданно встретилась там с Людочкой Никольской. Она стала еще красивее, чем была, и тоже находится в состоянии развода. Мать очень выразительно посмотрела на Сашу, но его сообщение о разводе Никольской абсолютно не взволновало. Люда была такой же душевно увечной, как и все остальные женщины. Он любил ее, а она променяла его на армянский нос.
И тем не менее Люда Никольская опять появилась в его жизни. Сначала она пришла под предлогом навестить бывших соседей по Колпину, с розами и коробкой дорогих конфет для Сашиной матери и бутылкой вина для него и отца. Она действительно очень похорошела, хотя, казалось бы, куда уж еще. Она расцвела пышной зрелой красотой, немножко располнела, но эта полнота ей шла. Люда явилась в сиреневой трикотажной кофточке с глубоким вырезом углом, и все время, пока они пили чай и вино, Сашины глаза помимо его воли натыкались на этот вырез, разглядывали затейливый кулончик, который то и дело пропадал в глубокой атласной ложбинке ее груди. Светлые Людины глаза благодаря цвету кофточки приобрели волшебный фиалковый оттенок. Пепельные волосы, теперь с сиреневатым отливом, были гладко зачесаны и, как у Вали, свернуты на затылке в узел. Изящная Валина головка всегда напоминала Саше античный слепок, Люда же вся была очень земная, манящая и влекущая. Она стала похожа не на кукольную девочку Мальвину, а на женщину с плаката о здоровом образе жизни: розовая гладкая кожа, ясные глаза, безупречно белые ровные зубы, губы, полные и лишь слегка тронутые помадой.
Никольской пришлось еще несколько раз прийти вхолостую. Остаться у Саши на ночь она смогла лишь после месяца регулярных посещений семьи Ермоленко с цветами, конфетами, винами и коньяками. В конце концов Саша посчитал себя обязанным отработать ее немалые затраты. В постели с Людой ему всегда было хорошо. Она не налетала на него безумной валькирией, как бывшая жена, а делала свое дело спокойно, ласково, но от этого не менее страстно и чувственно. Мать не могла нарадоваться, что у Сашеньки наконец все так хорошо складывается, и довольно навязчиво подталкивала его к женитьбе.
Саша жениться не собирался. Люду просто терпел и даже никогда не расспрашивал ее о том, как она жила до этого времени. Его любовь к ней навсегда осталась в эркере – волшебном фонаре ее комнаты. Она ему много раз предлагала жить у нее, но Саша даже не считал нужным это обсуждать. Несмотря на то что Люда постепенно перетащила все свои вещи в Сашину квартиру, женой он ее не считал. Мог запросто не прийти ночевать или, даже не предупредив, уехать без нее на дачу к друзьям на выходные. Люда помыкалась с ним около двух лет и все-таки ушла и вроде даже вышла замуж и родила, но подробности ее жизни интересовали Ермоленко очень мало. Мать пилила и ела Сашу поедом за его беспутную, как она считала, жизнь. Даже обычно немногословный отец вдруг разговорился и встал на ее сторону. Ермоленко начал собирать деньги на отдельную квартиру. Дело шло вяло, а потом и вовсе заглохло в связи с перестройкой и возникшими неимоверными трудностями жизни. К двухтысячному году Сашины дела выправились, он даже получил хорошие деньги за одну из своих научных разработок и наконец смог позволить себе купить в кредит однокомнатную квартиру, заплатив очень приличную сумму в качестве первого взноса.
