– А учительница говорит, что «толстый» – такое же прилагательное, как «красивый» или «симпатичный». Это плохое слово, только когда люди говорят «слушай, ты, толстяк» или «эй, погляди-ка на того толстомясого».
Мама бросает на папу хмурый взгляд, словно говорящий «это все твои штучки», а папа строго произносит:
– Дастин! – Однако я вижу, что он еле сдерживается, чтобы не рассмеяться.
– Это как миссис Бакли? – спрашиваю я. Дасти таращится на меня, все еще стоя на одной ноге. Потом кивает. Я тоже. – Тогда все понятно. – Миссис Бакли – очень габаритная женщина.
– Джек, – вздыхает мама. Моя мама все время вздыхает. – Так, все обратно в дом. Здесь холодно. А вам завтра всем в школу.
Если мы ее не остановим, она выдаст сто одну причину, по которой нам необходимо уйти с лужайки.
И тут с ревом и воем сирен подъезжает еще одна пожарная машина, а за ней с грохотом плетется белый грузовик, из которого вытягивается кран.
Кран.
Мы молча наблюдаем, как пожарные, полицейские и строительные рабочие, которые вдруг оказываются повсюду, ставят огромные прожектора. Входная дверь в дом открывается и закрывается, люди суетятся, как муравьи, пробираются через сад и исчезают внутри, а потом блокируют улицу. Теперь уже во всех домах горит свет и лужайки заполнены зеваками. Мы прямо напротив места происшествия, можно сказать, в первом ряду.
К нам подходит какой-то мужчина, засунув руки в карманы и оглядываясь через плечо на эту суматоху.
– Прямо не верится, а? – кивает он в сторону того дома.
– Мне тоже, – отвечаю я, и тут в разговор вступает папа:
– Я думал, этот дом пустует.
Он говорит это подошедшему мужчине, который встает рядом с ним, и они вместе смотрят за происходящим. Мне становится как-то легче от мысли о том, что отец, наверное, его знает, а потом мама называет мужчину Грегом и спрашивает о его дочери Джослин, которая учится в школе Пресвятой Девы Марии, и именно так я узнаю, что это мистер Уоллин, наш ближайший сосед.
Я стою там в окружении пожарных машин, прожекторов и гигантского крана, размышляя об этом своим мозгом и думая, что он каким-то чудным и странным образом отличается от мозгов Маркуса, Дасти и всех остальных, кого я знаю. Он настолько чудно от них отличается, что в последний год я пишу о нем – не историю своей жизни, а нечто вроде журнала записей на тему «Это я, это то, что я думаю», потому что хочу понять, как все устроено. Другие мозги – простые и незамысловатые, и в них есть место мистеру Уоллину и его дочери Джослин, тогда как мой мозг, кажется, создан для куда более значительных вещей. Для бейсбола. Физики. Аэрокосмического конструирования. Возможно, для президентства. По этой причине я нечасто смотрю фильмы по телевизору. Я говорю себе, что мой мозг слишком занят более важными мыслями, чтобы следить за персонажами.
Я гляжу, как подкатывает телевизионный фургон, приехавший из самого Индианаполиса, и снова думаю: «Террористы». В том смысле – кому же еще там быть?
Либби
13 лет
Такое чувство, будто ты задыхаешься.
Оно, наверное, такое же, когда тебя душат.
Мой мир опрокинулся и сделался легким и невесомым. Возможно, он скорее напоминает парение в невесомости. Я пытаюсь пошевелить головой. Руками. Ногами. Но не могу.
Когда я была маленькой, мама читала мне рассказ о девушке, которая жила в саду и которой никогда не разрешали выходить за окружавшие сад стены. Она знала лишь тот сад, и для нее он был целым миром.
Сейчас я думаю об этой девушке, пытаясь дышать. Вижу лицо отца, но он где-то далеко-далеко от меня, словно я облетаю Луну, а он на Земле, и стараюсь вспомнить название рассказа.
Мне вдруг становится очень нужно его вспомнить. Так происходит, когда люди умирают. Они начинают исчезать, если не следить внимательно. Не все сразу, но по частичке тут, по кусочку там.
Думай.
Отец был итальянцем.
Рапачини.
«Дочь Рапачини».
А имя у девушки было?
Я пытаюсь приподнять голову, чтобы спросить у папы, но он говорит с далекой Земли:
– Лежи смирно. Помощь близка, Либби.
«Не Либби, – думаю я. – А дочь Рапачини. Я здесь, в своем саду, и мир остановился, и мое сердце остановилось, и я совсем одна».
И тут я кое-что слышу, и это возвращает меня обратно на нашу планету, в наш город, в наш район, в эти четыре стены. Звук вырубаемых садовых деревьев, звук моего рушащегося мира.
Джек
14 лет
Пять часов спустя верхняя половина дома уже разрушена бригадой с кувалдами и циркулярными пилами. Экстренно вызванные строители сооружают леса и длинный, широкий мост до окна второго этажа. Они устанавливают подпорки, чтобы не рухнула крыша, и когда всходит солнце, разворачивают черный брезент и обтягивают им дом – похоже, от посторонних глаз.
Совершенно ясно, что оттуда должно что-то выйти или это что-то вынесут, и что бы это ни было, оно большое.
Я сижу на крыше, так что мне видно все поверх брезента. Огромные носилки – не уверен, как иначе назвать это приспособление, – выгружают из грузовика и вкатывают на мост. Спасатели носятся туда-сюда, и несколько человек закрепляют носилки. Затем стрела крана выдвигается вперед и опускает зубцы внутрь дома.
Дерево за окном моей спальни внезапно начинает трястись, и появляется голова. Худенький парнишка подтягивается и оказывается рядом со мной.
– Подвинься, – говорит он.
Я освобождаю ему местечко, и мы сидим на крыше вместе. Мы наблюдаем, как зубцы поднимаются изнутри дома, и в самих зубцах замечаем пару рук и пару ног.
– Мертвец? – шепчет Дасти.
– Не знаю.
Руки начинают махать, а ноги – брыкаться. Это похоже на то, как Кинг-Конг сжимает в лапах Энн Дэрроу.
– Не мертвец, – говорю я.
Кран поворачивается, пока не оказывается над мостом и лесами, а потом опускается на носилки. Очень осторожно, как в игральном автомате, где манипуляторами берешь приз, кран разжимает зубцы и отпускает руки и ноги, и тут я вижу, что они принадлежат девушке.
Самой крупной девушке, которую мне когда-либо доводилось видеть.
– Я же тебе говорил, – авторитетно заявляет Дасти.
Либби
13 лет
Надо мною – яркое и ослепительное небо. Такое, словно я его никогда прежде не видела. О, как же здорово, что я жива! Жива! Если я умру прямо сейчас, то по крайней мере увидев небо – такое синее, яркое и новое.
Грудь все еще давит, но тугой обруч начинает отпускать, потому что вокруг меня все эти прекрасные люди, и я не умерла и не умру взаперти там, в том доме. Нельзя с уверенностью сказать о том, что я не умру во дворе, но по крайней мере здесь свежий воздух, которым я могу дышать. Здесь деревья, небо, птицы, а вон там облачко, такое пушистое, и вокруг чем-то пахнет, наверное, цветами. Мне хочется сказать: «Поглядите на меня, Дин, Сэм и Кас! Я здесь, на улице, как и вы». А потом думаю, что они – единственные мои друзья, хотя об этом и не знают. И, Боже мой, я снова плачу, но потом, наверное, отключаюсь, потому что, когда прихожу в себя, меня трясет и болтает из стороны в сторону, и я нахожусь в кузове грузовика, даже не в «Скорой», как все люди. Я гляжу на грязноватый металл вместо синевы неба и сразу же чувствую себя униженной. Сколько же людей понадобилось, чтобы вызволить меня оттуда?
