Наверху Либби усаживается на качели, а я могу сесть по ту сторону стола или рядом с ней. Я думаю: «Да пошли они все, те, кто пялится», – и спрашиваю:
– Здесь не занято? – и кивком указываю на качели.
– Тебе не обязательно.
– Что?
– Садиться рядом со мной.
– Подвинься-ка, сестрица.
Она чуть подвигается, и мы принимаемся раскачиваться, прямо как на крыльце летним днем. На каждом столе стоит настоящий телефон – старомодный, с проводом. Позвонив и сделав заказ, я беру ее за руку и говорю:
– У меня ладони взмокли.
– Почему?
– Нервничаю.
– Почему?
– Потому что я сижу рядом с тобой на качелях, и ты такая красивая.
Она смущается, словно не уверена, воспринимать ли это как комплимент. Но потом отвечает:
– Спасибо.
Быть с ней на людях – совсем не то, что быть с глазу на глаз. Во-первых, вокруг слишком много народу. Во-вторых, я начеку, готовый врезать любому, кто попробует начать насмехаться над ней или надо мной. В-третьих, все заставляет меня думать о ее весе так, как я о ней по-настоящему не задумывался до этого момента.
Мы сидим в молчании, так что решаю рассказать ей о докторе Амбер Клайн, о тестах и обо всем, что не рассказывал о том времени, когда я был Джеком Масселином, подопытной крысой. Либби ничего не говорит, но я чувствую, что она внимательно слушает. Она склонила голову чуть набок, и я вижу, что глаза ее все впитывают.
Наконец она спрашивает:
– Как ты себя чувствуешь?
– Так же. Может, чуть хуже. Может, чуть лучше.
– Ты собираешься сказать родителям?
– По-моему, нет. А какой смысл, верно? Ведь никто из нас ничего не сможет сделать, разве что загрузить мне прямо в мозги программу по распознаванию лиц. От того, что я им расскажу, волшебное лекарство ведь не появится. Это доставит им еще больше неприятностей и волнений.
– Извини. Мне хотелось, чтобы они смогли что-то для тебя сделать. Не потому, что твой мозг не такой потрясающий, как он есть, а потому, что от этого тебе станет легче.
Теперь моя очередь молчать. Я сижу и смотрю на нее, пока остаемся только мы с Либби и никого на многие километры кругом. Больше всего мне хочется ее поцеловать. Я почти что это делаю, но тут появляется официантка с нашим заказом.
Пока мы едим, Либби смотрит по сторонам, потом наконец глядит на меня и спрашивает:
– В Ричмонд, да?
Что-то в ее голосе заставляет меня поставить бокал на стол.
– Я думал, тебе понравится у Клары.
– Мне действительно нравится у Клары. Просто, знаешь, я бы чувствовала себя лучше, если бы мы пошли куда-нибудь в Амосе. – И тут она переводит взгляд на автобус.
Я говорю:
– Послушай, я, может, и стану скрывать то, что не различаю лица людей, но это не значит, что я хочу скрывать все в своей жизни. Это не значит, что я хочу скрывать тебя. Я никогда не стану тебя скрывать, если это то, о чем ты думаешь.
Говоря это, я спрашиваю себя: «Я и вправду это делаю?»
Она начинает моргать и глядеть в стол, в меню, только не на меня.
– Вот черт. Ты так и подумала. Что я тебя привез сюда потому, чтобы мы ни на кого не наткнулись.
– Нет.
– Это хорошо, потому что это было бы настоящим сумасшествием.
Так зачем ты ее сюда привез, урод?
– То есть да.
– Ага, потому что это была бы вовсе не шиза. – Теперь наши взгляды встречаются. – Ладно, – продолжаю я. – Все понятно. Я король уродов, и ты мне веришь, но и не веришь одновременно. Ты плохо меня знаешь, чтобы понять, как глубоко проникает уродство.
И все это время я спрашиваю себя: «А как глубоко проникает уродство? А что, если глубже, чем ты думаешь?»
Она отвечает:
– Может, и нет.
И я ненавижу этот осторожный, зажатый тон, потому что между нами словно забор вырастает.
– Послушай. Я привез тебя сюда, потому что ты достойна лучшего, чем какие-то поганые сетевые рестораны в Амосе. Я привез тебя сюда, потому что, когда мне было шесть лет, я упал с крыши нашего дома и отец тайком протащил мне в больницу пиццу от Клары. И эти воспоминания теперь для меня большая редкость – те, где мой отец по-настоящему прекрасный человек. Я привез тебя сюда, потому что это было первым местом, куда мне захотелось пойти после выписки из больницы, когда я смог сидеть более-менее прямо. Я привез тебя сюда, потому что это одно из немногих мест в радиусе девяноста километров, если не во всей Индиане, которое не скучное и не банальное. Потому что ты не скучная и не банальная.
И я понимаю, что каждое слово – чистая правда.
Я тянусь через забор и беру ее за руку. Я целую костяшки ее пальцев, одну за другой. При этом я думаю: «Как так получилось, что эта девушка так много для меня значит?»
– Либби Страут, тебя надо видеть.
– Люди не могут меня не видеть, – отвечает она, глядя на скатерть.
– Я совсем не об этом.
Мы сидим и качаемся, и теперь я кляну себя за то, что привез ее сюда. Надо просто было поехать в «Красный омар», где на нас бы таращилось полшколы, включая, наверное, и Кэролайн, и где мои идиоты-друзья подходили бы ко мне и облажали бы все свидание своей тупостью.
– Подожди-ка здесь, – говорю я, спрыгиваю с качелей и несусь вниз по лестнице к музыкальному автомату, стоящему у стены за автобусом. Этот тот же самый автомат, который играл моим родителям, когда они приходили сюда на свидания лет шестьдесят назад. Я просматриваю список песен и думаю о том, почему Либби Страут заставляет меня ехать за сорок пять километров к ближайшему месту, более-менее достойному ее, и бежать сквозь многолюдный ресторан, чтобы найти ей идеальную песню.
И вот я вижу ее. Группу «Джексон файв». Я выбираю песню, которую искал, и еще парочку других – групп «Слай энд фэмели стоун» и «Земля, ветер и огонь», – чтобы у нас образовалась целая подборка. Затем я возвращаюсь к столику в верхнем северо-западном углу, тому, за которым сидит девушка в фиолетовом платье.
Она говорит:
– Не надо было этого делать. Вообще не надо ничего делать. Я полная дура.
– Ты никогда не была и не будешь дурой.
– Могу и быть.
Она откусывает от ломтика пиццы. Я тоже. Мы едим в каком-то жутком молчании.
И тут вдруг начинает играть песня, та самая песня. Я вытираю губы салфеткой и отбрасываю ее. Потом встаю и протягиваю руку.
Либби удивленно хлопает глазами.
– Что?
– Пойдем.
