Я надеюсь, что Дасти заорет: «Привет!» – или еще как-то проявит себя, но все дети, моргая, таращатся на меня, и один из них произносит:
– Это как Боженька писает.
Это, наверное, классная шутка среди десятилетних, и оценить ее можно только в десять лет, потому что они смеются так, что едва не падают.
Женщина говорит мне:
– Пожалуйста, возьми меня с собой.
Я смеюсь и продолжаю стоять, пытаясь выглядеть спокойным, раскованным и вообще «Все нормально, братан». Тем временем я пытаюсь отыскать Дасти в группке детей, но они все для меня на одно лицо. Худенькие, маленькие, с торчащими ушами. У всех на головах колпаки, и только некоторые из них явно белые. В груди я чувствую отдаленную вспышку паники.
– Может, побудешь немного? – спрашивает женщина.
– Все нормально. Нам с Дасти надо по делам ехать.
Я берусь рукой за дверную ручку, словно говоря: понятно? И обращаюсь к комнате:
– Откликнувшемуся на имя Дасти лучше бежать ко мне.
Дети таращатся на меня. В этот момент вспышка паники перерастает в огненный ад. Если мой брат – один из этих молча глядящих на меня детишек, он не выдает себя.
Я смотрю на них и говорю поверх голов:
– Пошли, брат. Тебе же нельзя опаздывать.
Когда они не шевелятся, я выбираю одного, который больше всех похож на моего брата (торчащие уши, выпирающий кадык, медно-каштановые волосы) и обращаюсь к нему:
– Если боишься промокнуть, у меня есть вот эта куртка, чтобы ты ею накрылся.
А затем, потому что выдался долгий день, я устал от того, что на меня таращатся, и потому, что я говорю себе: «Ерунда какая. Как ты родного брата узнать не можешь?» – я делаю то, чего не делаю никогда: подхожу к нему, оставляя на ковре большие грязные следы, и хватаю парнишку за руку, прежде чем он назовет себя. А потом тащу его к двери.
Мальчишка, которого я держу, отчаянно упирается, и тут я поднимаю взгляд и вижу, как в комнату входит еще один мальчик. У него торчащие в стороны уши, выпирающий вперед кадык и медно-каштановые волосы.
– Джек? – спрашивает он. И начинает плакать.
Парнишка, которого я до этого момента тащил к двери, кричит:
– Отвали от меня!
Теперь уже кто-то из приглашенных начинает бормотать, а какая-то девочка тоже плачет. Когда я его отпускаю, парнишка чуть не плюет мне в лицо:
– Дуболом.
И его начинает трясти.
Женщина присаживается перед ним, успокаивая его:
– Все хорошо, Джереми. Он пошутил, но теперь, наверное, понимает, что это не смешно.
И бросает на меня жуткий взгляд.
– А вы правда думаете, что это смешно – входить сюда и пугать людей?
Это рыжеволосая девчушка, которая, наверное, и есть Тамс. Или не она.
– Нет, не думаю.
Я гадаю, сколько из них меня знают и многие ли родители услышат об этом. Чувствую, что меня начинает тошнить, и едва не выхожу за дверь. Пусть Дасти сам домой добирается. Пусть мама его забирает. Но меня как будто приковало к полу. Ноги у меня как якоря. Они не двигаются. Я так и стою, глядя поверх голов таращащихся на меня детей в сторону только что вошедшего мальчишки, который все еще плачет.
– Извини, – обращаюсь я пару раз прямо к нему, но никто не слушает. Эти детки могли бы убить меня, если бы захотели. Их тут так много, и хотя они маленькие, ярость на их стороне.
Спустя, казалось, целую вечность женщина поднимается и произносит леденящим душу тоном:
– Вот твой брат.
Словно я самый хищный в мире пожиратель детей. Она толкает Дасти ко мне с таким видом, как будто хочет, чтобы мы побыстрее убрались, как будто Дасти, по аналогии со мной, тоже виноват.
Я не дуболом, совсем нет. У меня заболевание под названием прозопагнозия. Это значит, что я не могу различать лица даже тех, кого люблю.
Я добавляю:
– В этом возрасте они так быстро растут. Очень трудно за ними уследить и угнаться.
Затем хватаю действительно единственного и неповторимого Дасти и тащу его на улицу. Я набрасываю на него куртку, и он обматывает ею голову, но совершенно ясно, что он не хочет находиться рядом со мной, так что он совсем не спешит, идя по дорожке. Теперь я уже промок до нитки, но я открываю ему дверь, а когда он садится в машину, то обращает ко мне залитое слезами лицо и спрашивает:
– Зачем ты пытался украсть Джереми Мервиса?
– Да я же пошутил.
Он изучает меня так же, как теперь разглядывает родителей, словно не уверен, можно ли мне доверять.
– Трудно учиться в четвертом классе, когда все знают, что ты брат похитителя детей.
Руки у меня трясутся, но я не хочу, чтобы он это видел, поэтому вцепляюсь в руль так, что белеют костяшки пальцев, а потом прошу его рассказать, как там все прошло в гостях. Я едва слышу его из-за стука сердца, которое с грохотом бухается о грудную клетку.
Либби
Рейчел хочет знать, что произошло. Это человек, который прошел с тобой через все самое худшее. Когда вы с ней встретились, ты занимала сразу две больничные койки после того, как тебя спасли из собственного ДОМА. Она оставалась рядом и любила тебя во время всех твоих страданий, как мать, вот только она тебе не мать.
Я говорю ей, что не хочу об этом разговаривать, не сейчас, и почти всю дорогу до дома мы молчим.
У себя в комнате я открываю книжку «Мы живем в замке». Хотя она и совершила ужасный и жуткий поступок, Мари Кларисса не чувствует ничего – ни боли, ни раскаяния, не испытывает никаких эмоций. Даже когда селяне заходят на ее землю и распевают о ней песенки:
Маркиса, – сказала Конни, – чашку чая нате!
Нет, – сказала Маркиса, – вы меня отравите!
Маркиса, – сказала Конни, – мы бы спать вас положили,
Там, на кладбище, на дальнем, глубоко в могиле.
Маркиса и так вполне счастлива, живя в доме в обществе сестры, но она все же думает о селянах и очень хочет, чтобы языки у них сгорели вместе с головами.
Я вспоминаю, как боль и злоба переполняли меня настолько, что мне хотелось одного: чтобы языки сгорели у всех, кто причинил мне боль, особенно у Мозеса Ханта. Но вот в чем штука – Маркиса отравила всю свою семью. А мое единственное преступление состояло в том, что я была толстой.
Джек
– А почему ты не остался в гостиной с другими детьми?
– Мне что-то не хотелось играть в их игры. Я ушел на заднее крыльцо повторять свою роль.
Плач, похоже, прекратился, но он не смотрит мне в глаза.
