Благодарение Богу, потребуется время, пока плантация будет готова принять Эдвина, и я никому ничего не сказала на работе, даже Элис. Вместо этого с головой погрузилась в наше новое задание по витражам, «Молодая женщина у фонтана», отчаянно стараясь сделать его таким изысканным, чтобы мистер Тиффани с радостью признал, что не может обойтись без меня. На рисунке рыжеволосая девушка, облаченная в прозрачное золотое платье с полосками меда и бледной оливы, стояла у овальной каменной чаши, из которой вода лилась через край в бассейн. Красивая нога, бедро, талия и нижняя часть поднятой руки слегка виднелись через прозрачную ткань.
Я поставила несколько листов стекла на окно, чтобы свет проникал через них, исполненная любви к тому, чего мне удастся достичь, используя этот материал. Мистер Тиффани будет поражен, если зрители смогут видеть ее плоть через несколько слоев стекла. Для падающей складками с плеча до пола тончайшей ткани я имела возможность использовать прозрачное драпировочное стекло со вторым подкладочным слоем поблескивающих золотых и янтарных теней, а задний слой будет вырезан, чтобы обозначить очертания ее тела под развевающимся шифоном. Мне придется попросить мистера Нэша изготовить кусок золотого стекла с янтарной точкой для ее пупка, переходящего в более темный янтарь, чтобы придать округлую выпуклость ее животу.
Оригинальный рисунок был весь пронизан чувственностью, и мне хотелось, чтобы мистер Тиффани уловил ее в моем исполнении. Я лелеяла мечту, чтобы его глаза заблестели при виде ее сияния и обратились на меня. Быть может, это будет подходящий момент просить его сделать для меня исключение как для замужней женщины.
Интересно, руки женщины подняты к плечу, чтобы расстегнуть или застегнуть одеяние? Витраж заказал мужчина. Расстегнуть, — решила я. Это более эротично. Если бы это предоставили мне, я бы дала витражу название «Трепещущая дева, готовящаяся к своей брачной ночи».
Как ярая приверженка вагнеровского безумия, которое валило нью-йоркских любителей оперы с ног, обутых в лакированные туфли, я приняла приглашение мистера Белнэпа посетить представление «Тристан и Изольда», хотя и знала, что обречена пролить обильные слезы. За неделю до спектакля мы сходили на лекцию об этой опере в «Союз Купера». В своем безупречном вечернем костюме мистер Белнэп сидел рядом с могучим работягой в комбинезоне, который за весь вечер так и не удосужился снять кепку. Это было воплощением в жизнь идеала Питера Купера — культура, бесплатная и доступная для всех.
На следующей неделе мистер Белнэп настоял на приходе в оперный театр пораньше. Основанием тому послужила часть жизненного ритуала публики из бельэтажа, к завсегдатаям которого принадлежал мой спутник: других посмотреть и себя показать в среде самых видных персон нью-йоркского высшего общества.
Мы медленно продвигались по фойе среди трех тысяч светских принцев и принцесс, потоком прибывающих в оперный театр. Мистер Белнэп раскланивался со многими — у него был обширный круг знакомств. Бриллиантовые капли спадали с ушей. Шеи словно вырастали из драгоценных ожерелий. Тиары покоились на сложных прическах. Расшитые блестками и бусинами платья сверкали, подобно произведениям искусства. Эти экзотические «птицы» с экстравагантным оперением так сияли, выставляя себя напоказ, что у меня закружилась голова. Богатство их убранства делало их красивыми. Как же редко удавалось увидеть красивое лицо в головном платке!
— Интересно, сколько из этих драгоценностей перешло от французской аристократии через «Тиффани и Ко»? — шепнула я мистеру Белнэпу.
Он задумчиво потер свой свежевыбритый подбородок.
— Все, моя дорогая.
В окружении гигантской пятиярусной подковы кресел и стен, обитых малиновым бархатом, я быстро прочитала программу, чтобы ознакомиться с основными ариями на английском языке. С первыми же звуками виолончелей мое тело затрепетало от волнения. Нарастание этих звуков пробудило во мне такое же томление, как и в Изольде.
Осознав невозможность их любви, Тристан и Изольда выпили смертельное зелье, чтобы очутиться в единственном месте, где они могли пребывать вдвоем, в загробном мире, а после обнаружили, что это было любовное снадобье, которое усилило их страсть до высочайшей степени в дуэте «О, снизойди на нас, ночь любви».
Они пели о «сладком словечке», и, объединяя Тристана и Изольду вместе в любовном союзе, я мысленно произнесла в уме имена Эдвин и Клара. Неплохо звучит. Каждое по два слога.
В последнем акте Тристан и Изольда пели провидческую арию «Слишком кратка радость земная», и я поддалась скорби по поводу их кончины. Я покинула оперный театр под руку с мистером Белнэпом, плененная красотой и опустошенная печалью.
— Почему вы восприняли все так серьезно? Ведь это всего-навсего вымысел.
— Все равно он чрезвычайно трогателен, — изрекла я, все еще под впечатлением музыки и картины смерти Изольды.
— Конечно, трогателен, но он и не стремится к реальности. Как бы мы ни любили ее, опера не может передать всю глубину и сложность человеческой любви или человеческой природы. Она театрализует действительность жизни.
Лишь во время нашего полуночного ужина в «Шерри» я смогла привести в порядок свои мысли достаточным образом для того, чтобы дать разумный ответ:
— Изольда, умирающая без яда, чтобы воссоединиться с Тристаном, заставила меня вспомнить Вильгельмину. Ужас от продолжения жизни с такой всепоглощающей болью мог на самом деле привести к смерти.
— Единственное успокоение.
— Именно.
— Что касается Вильгельмины, то кислота только содействовала ей попасть туда, где она и стремилась находиться, — заметил мистер Белнэп.
— Тогда она является жертвой слишком страстной жажды любви.
— Возможно.
— Ее смерть была как в дешевой опере, — вырвалось у меня. — Не могу представить Вильгельмину, пьющую смертельное зелье как нечто трагически утонченное или прекрасное. Будь она облачена в белое шелковое одеяние, как оперная звезда на фоне идиллического пейзажа, и скрипки понуждали ее испить смерть, я могла бы принять это. Но не вонючий переулок, погрязший в убожестве. Там присутствовала только жалость к себе, глупый поступок обманутой женщины и ложная романтика.
— Не хотите ли вы сказать, что красота облагораживает даже глупые поступки?
— Порожденный внезапным импульсом — пожалуй, да, — ответила я не без угрызения совести.
— У вас доброе сердце, Клара, но вы упускаете из виду главное. Вы ищете правду в красоте на сцене, но опера представляет только красоту, а не правду.
— Она может предложить правду.
— Это — форма изображения. Если бы Вильгельмина лишила себя жизни в красивой обстановке и прелестном платье, ее смерть не стала бы более трагичной или правдивой, чем она уже была. Опера, да и балет, не передают истинную трагедию. Смерть Вильгельмины могла быть трагичной, но смерть Изольды таковой не является. То, что вы видели на сцене сегодня, не было истинной любовью. Это всего лишь вид представления.
