Я совсем ослабла от голода, ибо съела только крекеры с сыром и выпила стакан вина прошлой ночью у постели Джорджа. Изящные потуги Генри приготовить завтрак разрушили все мои ожидания. Он выложил дугой на блюде тонкие ломтики апельсина, налил кофе из серебряного кофейника и добавил булочки, разогретые на кухне. Только по одной для каждого из нас! Я вцепилась зубами в свою, не дожидаясь его. Он поставил на своем конце длинного обеденного стола миску, разбил четыре яйца, взбил их и подал мне большую часть омлета.
Столовое белье было накрахмаленным, фарфор украшен цветами и позолоченной каймой. Бокалы для воды на высоких ножках были из стекла «фавриль», с одного угла обзора они переливались розовым цветом, с другого — бледно-золотистым и имели форму тюльпанов.
— Рюмки изысканные.
Я знала на примере нашей демонстрационной комнаты, что подобные бокалы стоят двадцать пять долларов за дюжину. Почти мое недельное жалованье. Я подняла и поставила на стол свой, внимательно рассматривая его.
— Это бокалы или тюльпаны? — задал мне вопрос Генри.
— Тюльпаны, — ответила я, прекрасно осознавая, что он-то хотел услышать другой ответ. Я подняла бокал в воздух. — Я пью цветочный нектар.
— Вы заразились непутевостью этого нового подхода больше, чем Льюис. Не верю, что он осознает эту непреложность: новая тенденция представлять одну вещь под личиной другой простирается далеко за пределы ар-нуво. Эту двойственность с большей вероятностью оценят те, кто живет двойной жизнью. Для этого еще не найдено названия, однако, я уверен, оно появится, отражая его несерьезность во всей полноте.
— А вы видите это?
— Я проживаю это, двусмысленность двойной жизни. Поскольку Льюису неведомо двойное мышление, от его продукции получают даже еще больше наслаждения те, кто знает, что в ней скрывается больше, нежели заметно глазу.
— И в моих лампах тоже?
— В ваших лампах особенно.
Я сделала глоток воды, довольная участием в этой новой манере выражения.
— Вы когда-нибудь видели, как танцует Лоэ Фюллер? — спросил он. — Размахивая ярдами ткани таким образом, что они смахивают на огромные лепестки или крылья, превращая ее в карлика?
— Да. Она изумительна!
— Это цветок гибискуса или танцовщица? Экзотическая бабочка или танцовщица? Будет ли ваша лампа с глициниями вьющейся лозой или электрическим светильником?
— Это открывает совершенно новый путь получения наслаждения от вещей.
— Менее серьезный путь. Спортивный путь.
— Вы вводите меня во внутренний круг.
Он поднял свой бокал в знак признания того, что я его понимаю.
— Вот эти тюльпановые бокалы, — уточнила я, — вы не знаете, не Том ли Мэндерсон изготовил их?
— Возможно. На них надпись, что они изготовлены у Тиффани.
— Как витражи и мозаики, настенные обои и вазы, мебель и ковры, паласы и ткани, часы и даже пуговицы, а теперь, возможно, и мои лампы. Вы не находите нелепым, что люди могут счесть, будто одно-единственное человеческое существо могло придумать оформление всех этих вещей, не говоря о том, чтобы изготовить их?
Генри вытянул губы.
— Он причастен ко всему. Они все — часть его эстетики.
— Но разработка необязательно принадлежит ему.
— Некоторые эскизы его витражей подписаны не его именем. Авторство мистера Уилсона и мисс Нортроп иногда признается публично.
— Почему не имя творца ламп?
Он заколебался.
— Полагаю, потому что публика считает витражи более высоким видом искусства, нежели лампы.
— Они плоские! Лампы скульптурны, это бесконечно труднее.
— Витражи более сходны с картинами, поэтому и ценятся больше. Использование на них имени Тиффани укрепляет его позицию на рынке, его претензию на место в истории искусства. Хотя я и не являюсь защитником подобного. Это также увеличивает продажи ваших ламп.
— Может, и так, но мои лампы укрепляют его репутацию. Это — самый натуральный маскарад.
— Мы все носим те или иные маски.
Поскольку воцарилась тишина, его вилка замерла в воздухе, будто ожидая чего-то, я поняла, что Генри больше не говорит о мистере Тиффани. Он имел в виду себя, и это означало, что, по крайней мере в опере, я была партнершей в его вынужденном маскараде. По тревожному выражению его глаз он осознавал, что мне это известно.
— Что бы вы ни думали, — мягко произнес Генри, — мне доставляло истинное удовольствие сопровождать вас в оперу. Надеюсь, мы сможем продолжать наслаждаться этими представлениями вдвоем.
— Обязательно продолжим. Ничего не изменилось, мистер Белнэп. Вы всегда оказывали мне честь своими приглашениями, и я получала удовольствие от вашего общества. Вы прекрасный, достойный человек. — Мы внезапно стали чопорными и официальными. Я сделала паузу, ожидая ответа, но он чувствовал себя слишком скованно. — Я полагаю, мы все чувствуем себя отличающимися некоторым образом от прочих. Эта боль является естественным сиротством жизни.
— Вы чувствуете его, Клара? Это сиротство?
— Да. Когда я страстно желаю близких отношений с мужчиной, я чувствую некие ограничения.
— Чем?
— Политикой мистера Тиффани в отношении замужних женщин. Это заставляет меня отказываться от любви, если я хочу продолжить работу. Я так и поступаю.
Задумавшись на минуту, он вымолвил:
— Тогда у нас есть некоторое взаимопонимание.
— Именно так!
Он промокнул рот салфеткой.
— После этого официальное обращение по фамилиям превращается в буржуазную чепуху. Впредь зовите меня Генри.
Я хотела оживить наш разговор. Генри не заслуживал печали. Я бросила взгляд на мою пустую тарелку и заявила:
— Это прекрасная тарелка, Генри, но она была бы еще прекраснее, если бы ее занятием было именно то, для чего она предназначена, вместо маскировки под цветник. У вас найдется еще одна булочка?
— Безусловно. Давайте я разобью вам еще одно яйцо.
Его непринужденность и ловкие, рассчитанные движения навели меня на мысль, что из него получилась бы хорошая домохозяйка.
Подготовка Джорджа к больнице, усаживание его, закутанного в одеяла, в конный экипаж уподобилось водворению мула в стойло. Доктор Григгз сопровождал нас, он дал Джорджу выпить виски, понюхать «душистый» аммиак и каждые несколько минут в дороге щупал его пульс. Подбодренный Джордж повеселел, и на Дамской Миле с интересом обозревал витрины.
В больнице сиделка живенько увезла его в кресле для инвалидов. Мы последовали за ним, неся горшки с жасмином, и увидели, как его устроили на узкой белой кровати. Он огляделся вокруг и криво усмехнулся:
