Ролло держал в руках чехол для картин. Завидев Пьера, он достал из чехла скрученные в трубку карты.
– Здесь зарисованы все крупные гавани на южном и восточном побережьях Англии, – горделиво сообщил он и положил карты Пьеру на стол.
Пьер перебрал карты. Они отличались друг от друга, некоторые были нарисованы искуснее прочих, но все содержали ценнейшие сведения, и на каждой были обозначены пристани, набережные и опасные мели.
– Неплохо, – похвалил он. – Правда, долго возились.
– Знаю, – повинился Ролло. – Прошу простить. Арест Трокмортона изрядно нам навредил.
– Что с ним сталось, кстати?
– Его осудили за измену и казнили.
– Новый мученик, значит.
– Надеюсь, его смерть не будет напрасной, – многозначительно произнес Ролло.
– Что вы имеете в виду?
– Герцог де Гиз по-прежнему намерен вторгнуться в Англию, верно?
– Разумеется. Он жаждет увидеть Марию Стюарт на английском троне, и в этом его поддерживают почти все европейские государи.
– Хорошо. Тюремщики Марии стали бдительнее, но я отыщу способ заново наладить связь.
– То есть мы можем готовить вторжение в следующем году?
– Уверен, что да.
Тут в комнату вошел пасынок Пьера.
– Новости из Пикардии, – поведал он. – Эркюль-Франсуа мертв!
[92]
– Господи Боже! – вскричал Пьер. Эркюль-Франсуа был младшим сыном покойного короля Генриха и королевы Екатерины. – Это все меняет. – Пьер повернулся к Ролло и пояснил: – Умер наследник французского престола.
Ролло нахмурился.
– Но ведь король Генрих Третий жив и здоров. Почему вас так расстроила смерть наследника?
– Генрих – третий брат в роду, ставший королем. Двое его предшественников умерли молодыми и не оставили после себя сыновей. Не исключено, что его ожидает та же участь.
– И кто же теперь становится наследником, раз Эркюль-Франсуа мертв?
– В том-то и беда! Наследник нынче – король Наварры. Протестант.
– Во Франции не может быть короля-протестанта! – негодующе воскликнул Ролло.
– Целиком с вами согласен. – Вдобавок король Наварры принадлежал к семейству Бурбонов, заклятых врагов де Гизов, и это был еще один весомый повод не подпускать его к французскому трону. – Мы должны обратиться к папе, дабы он лишил Наваррского права на престол. – Пьер стал размышлять вслух. Герцог Анри наверняка созовет сегодня же военный совет, и к этому обсуждению следует подготовиться. – Снова начнется гражданская война, герцог де Гиз возглавит силы католиков… Простите, но мне пора к герцогу.
Он встал.
Ролло показал на карты.
– А как же вторжение в Англию?
– Англии придется обождать, – ответил Пьер.
Глава 24
1
Элисон сопровождала Марию Стюарт на прогулке верхом в день сорокатрехлетия королевы-пленницы. Утро выдалось студеным, дыхание вырывалось облачками пара, и Элисон радовалась теплу конского крупа под своим седалищем. Их сопровождал отряд солдат. Марии и всем ее приближенным теперь запретили общаться с кем бы то ни было. Даже если какой-нибудь крестьянский ребенок протягивал королеве яблоко, плод непременно отнимал ближайший солдат.
Им назначили и нового тюремщика, сэра Эмиаса Паулета, пуританина столь строгих убеждений, что Фрэнсис Уолсингем рядом с ним выглядел едва ли не либертеном
[93]. Он оказался первым мужчиной на памяти Элисон, на которого совершенно не действовало врожденное обаяние Марии. Королева брала его за руку, призывно улыбалась, мило рассуждала о поцелуях, лонах и постелях – а он глядел на нее так, как смотрят на умалишенных, и хранил молчание.
Паулет нисколько не скрывал того, что читает всю переписку Марии; письма доставлялись королеве распечатанными, и никто не думал извиняться, хотя бы из вежливости. Ей позволяли писать родственникам и друзьям во Франции и в Шотландии, но при подобной бдительности, разумеется, нельзя было вставить и словечка о вторжении в Англию, о спасении Марии, об убийстве Елизаветы и о восхождении Марии на английский трон.
Прогулка приободрила Элисон, но, когда они повернули обратно, привычное уныние не замедлило возвратиться. Вот уже двадцатый свой день рождения Мария Стюарт отмечала, если можно так выразиться, в заключении. Самой Элисон исполнилось сорок пять, и все эти два десятка грустных празднеств она провела с Марией, всякий раз надеясь, что очередное будет последним из тех, каковые им выпало отмечать в плену. Ей думалось, что они всю свою жизнь потратили на упования и ожидания. Страшно даже вспоминать, сколько минуло лет с тех пор, как они двое были самыми нарядными дамами Парижа!
Шотландией ныне правил двадцатиоднолетний Джеймс, сын Марии. Она не видела собственного ребенка с того дня, когда ему исполнился год, а сам Джеймс не выказывал ни малейшего интереса к судьбе матери и не стремился ей помочь. Впрочем, с чего бы ему о ней беспокоиться? Он ведь совсем ее не знал. А Мария испытывала жгучую ненависть к королеве Елизавете – за то, что та разлучила ее с сыном фактически навеки.
Отряд приблизился к нынешнему месту заключения. Поместье Чартли-мэнор окружали ров и невысокая стена, но в остальном это был, скорее, особняк, нежели крепость, деревянный, со множеством очагов и дымоходов и с рядами окон, придававшими ему весьма привлекательный вид. Вместить свиту Марии и семейство Паулета удалось с трудом, поэтому охрану разместили на постой в крестьянских домах по соседству. Благодаря этому Мария и Элисон редко замечали присутствие стражников, однако сознавали, что это место, при всей его обманчивой обыденности, остается тюрьмой.
Всадники пересекли мост, переброшенный через ров, въехали на просторный двор и спешились у колодца посреди двора. Элисон позволила своему пони Гарсону напиться из конской поилки. Чуть поодаль стояла подвода пивовара; крепкие мужчины закатывали бочонки с пивом в королевские покои через кухонную дверь. У главной же двери толпились женщины. Элисон сразу разглядела леди Маргарет Паулет, которая, вместе со служанками, о чем-то расспрашивала стоявшего спиной незнакомца в поношенном плаще. Леди Маргарет вела себя намного дружелюбнее супруга, и Элисон направилась к ней, чтобы узнать, что происходит.
Мужчина в плаще показывал женщинам содержимое своей дорожной сумы – ленты, булавки, пуговицы и дешевые украшения. Мария тоже приблизилась, встала рядом с Элисон. Служанки перебирали товар на продажу, узнавали цены и оживленно переговаривались, ахали и охали.
