– Как можно, мы ведь братья!
Преодолев сигнализацию, двое немертвых стояли в кабинете Геруна Эберикта.
– Здесь он почти не держит монет, – сказал Харлест. – В основном документы на владение. Он рассредотачивает состояние, чтобы сохранить его.
– Очень мудро. Где печать?
– На столе.
– А вот это совсем не мудро. Сделай одолжение, начинай собирать расписки. – Шурк подошла к столу и подняла тяжелую украшенную печать и сложенные рядом толстые листы воска. – Воск специального цвета?
– О да. Он заплатил кучу денег. – Харлест стоял у стены и отодвинул гобелен, за которым открылся встроенный шкаф. Внутри обнаружились свитки и маленькая ювелирная коробочка.
– А в ней что?
Харлест поднял коробочку и перебросил ее Шурк.
– Наличные. Говорю же, он не хранит здесь много.
Шурк изучила замок. Никаких ловушек не обнаружилось, и, сдвинув замок, она открыла крышку.
– Не хранит много? Харлест, коробка полна алмазов.
Мужчина, держа в обнимку свитки, подошел ближе.
– Видимо, изъял из хранилища.
– Собирался потратить на что-то дорогое, – сказала она. – Что ж, придется ему обойтись.
– Герун придет в ярость, – заметил Харлест, качая головой. – Бросится нас искать и не успокоится, пока не найдет.
– И что сделает? Будет пытать? Мы не чувствуем боли. Убьет? Мы и так мертвы…
– Он заберет свои деньги…
– Не сможет, если их уже не будет.
Харлест нахмурился.
Шурк, улыбаясь, закрыла коробочку.
– Это все равно что сбросить Геруна с балкона или спустить с лестницы – только финансово, а не физически.
– Но он ведь мой брат.
– Который тебя убил и даже на этом не остановился.
– Верно.
– Хорошо, уходим через балкон. Мой компаньон сейчас начнет новый отвлекающий маневр. Харлест, ты со мной?
– А можно мне хотя бы клыки оставить?
– Обещаю.
– Ладно, пошли.
Близился рассвет, и над землей поднимался пар. Кубышка сидела на горбатом корне и смотрела, как последняя нога исчезала в почве. Человек в борьбе потерял сапог, и теперь пальцы ноги дернулись перед тем, как их поглотила темная земля.
Он боролся упорно, но с оторванной челюстью и заливающей горло кровью долго не протянул.
Кубышка облизала пальцы.
Хорошо, что дерево еще голодное.
Плохие под землей начали охоту, убивая всех слабых. Скоро останется всего горстка – но самых худших. И тогда они выйдут.
Этой ночью ей пришлось долго искать жертву на улице – кого-нибудь с дурными мыслями, кого-нибудь, кто оказался не там, где надо. Становится труднее, поняла Кубышка. Она прислонилась к стволу спиной и провела грязными пальцами по сальным волосам, размышляя о том, куда подевались преступники и шпионы.
Ее друг, погребенный под самым старым деревом, сказал ей, что попал в ловушку. Он не может двинуться дальше, даже с ее помощью. И хотя спасение близко, нет уверенности, что оно подоспеет вовремя.
Кубышка подумала про этого человека, Тегола, который приходил прошлой ночью поговорить. Он вроде бы хороший. Может, он знает, что делать… Кубышка повернулась на корне и уставилась на квадратную башню. Да, может, он знает, что делать теперь, когда башня умерла.
Глава одиннадцатая
Блеклые паруса на горизонте,
и все труднее разобрать
ужасные письмена,
начертанные на крепком холсте.
Я знаю: эти слова принадлежат мне,
они принадлежат мне,
эти следы оставлены зверем
с моим обликом,
тогда, прежде, и сейчас,
и в любой момент
эти далекие паруса
уносит бессмысленный ветер,
который даже сейчас окружает
мое каменное сердце,
и едкие слезы, которых я не лил,
щиплют мне глаза.
Блеклые паруса словно
над краем мира,
и я потерян и не в силах понять,
приближаются они или удаляются.
Приближаются или удаляются незваные времена
под раздутыми парусами,
и далекие крики
все труднее разобрать.
Эта слепая жажда. Исбарат (из Шора)
Тянет к берегу, как будто в куче неписаных правд душе смертного можно отыскать понимание того, что значит стоять на краю земли и глядеть в бездонную неизвестность, в море. Податливый песок и камешки под ногами вселяют неуверенность, наскрипывают обещание распада и разложения всего, что казалось незыблемым.
В мире собраны все простые символы, отражающие состояние человеческого духа, а в диалоге есть все значения и оттенки, легионами встающие перед глазами. Наблюдателю остается их принять или отвергнуть.
Удинаас сидел на полупогребенном в песке стволе дерева, и прибой цеплялся за его мокасины. Он видел море таким, как оно есть, – растворенная память прошлого, свидетельство настоящего и благодатная почва будущего, лик самого времени. Он видел, как приливы с неизменным шепотом текут, словно кровь холодной луны, и отбивают время – измеренное, а значит, измеримое. Не надейся унять приливы.
Чуть ли не каждый год раба-летерийца, зашедшего по грудь в воду, чтобы забросить сети, хватал глубинный поток и уносил в море. Некоторых волны потом приносили назад – безжизненных, распухших и объеденных крабами. Иногда прилив выбрасывал на берег трупы – жертв неизвестных катастроф, обломки кораблей. От жизни – к смерти; необъятная пустыня водных просторов приносила ту же весть снова и снова.
Изможденный, Удинаас сидел, не сводя глаз с бурунов на рифах, с белой полосы, пляшущей в ритме биения сердца, и повсюду виднелись наплывающие волны смысла. В тяжелом сером небе. В пронзительных криках чаек. В туманном дожде под стонущим ветром. Песок струйками вытекал из-под его мокасин. Начало и конец, край известного мира.
Она убежала из Дома Мертвых. Девушка, к ногам которой он бросил свое сердце. Надеялся, что она хотя бы посмотрит… Странник побери, да пусть хоть схватит и сожрет, как оскалившийся зверь. Что угодно, только… не убегать.
В Доме Мертвых он упал без сознания – есть ли тут смысл? Его, видимо, отнесли в большой дом Сэнгаров, на место. Потом он проснулся – через какое время, неизвестно; спросить было некого. В доме не было ни единого раба. Еду не готовили – ни тарелок, ни других признаков того, что вообще кто-то ел. В очаге под белым пеплом теплились несколько угольков. Снаружи, за тихим ветром и каплями дождя, царила тишина.
С затуманенной головой, медленно и неуклюже Удинаас разжег огонь. Нашел дождевик и вышел из дома. Никого не увидев, он направился к берегу – смотреть на пустое полное море и пустое полное небо. Измученный тишиной и ревом ветра, криками чаек и плевками дождя. Один на берегу посреди шумного буйства.
