Мертвый воин, который остался жить.
И летерийская жрица, которая сбежала, когда у нее просили помощи и утешения для соплеменника-летерийца.
Удинаас подозревал, что все эдур собрались в цитадели колдуна-короля. Упрямцы сошлись в жестокой битве; и, словно остров, вокруг которого ревут бури, восстал из Дома Мертвых Рулад Сэнгар. Укрытый золотом, одетый в воск – ему даже ходить невозможно с таким весом, если только монеты не сняли. Если не уничтожили искусное творение Удинааса…
Это будет больно. Мучительно больно, но необходимо, причем без отлагательств. До того, как монеты прирастут к плоти и коже.
Рулад – не труп; он не немертвый – немертвые не кричат. Он снова живой. Его нервы не спят, мозг кипит, запертый в золотую темницу.
Как и я когда-то. Как заперт каждый летериец. Да, в него вдохнули жизнь, он воплощенная поэзия, однако его слова для летерийцев, а не для эдур.
Только один смысл выпадал из ужасных событий, только одно не давало успокоиться. Удинаас не сомневался: Рулад сойдет с ума. Умереть и вернуться в тело, которое больше тебе не принадлежит, которое принадлежит лесу, листьям и могильной земле… Что это за путешествие? Кто открыл проход и зачем?
А все меч. Несомненно. Меч, который не отпускает его рук. Потому что с Руладом Сэнгаром ничего не закончилось. Смерть ни при чем. История не завершилась.
Дар, похоже, предназначался Ханнану Мосагу. Но кем?
Ханнан Мосаг не получит его. Меч выбрал Рулада. И теперь угрожающе навис над колдуном-королем.
Это разорвет союз племен. Сметет Ханнана Мосага и его к’риснан. Если, конечно, Рулад Сэнгар не подчинится власти колдуна-короля.
Было бы проще, окажись на его месте Фир или Трулл. Наверное, даже Бинадас. Однако меч выбрал Рулада, страстно желающего войны юношу с тайными мечтами и бунтарской душой.
Я смог вернуть его, унять крики. Предоставил отсрочку от сумасшествия. За это время он может собраться и все вспомнить.
Удинаас подумал, что, возможно, совершил ошибку. Возможно, было бы милосерднее не мешать безумию.
А теперь я буду у него рабом.
Вокруг лодыжек закружилась пена. Начинался прилив.
– Как будто в деревне призраков, – проворчал Бурук Бледный, мыском сапога подвигая полено ближе к огню и морщась от плотного дыма.
Сэрен Педак посмотрела на него, пожала плечами и потянулась к закопченному чайнику, стоящему на плоском камне у костра. Сквозь кожаную перчатку она чувствовала жар ручки, наполняя чашку. Чай крепко настоялся, но она сделала большой глоток горькой жидкости. Лишь бы теплый.
– И сколько еще это будет продолжаться?
– Уймись, Бурук, – посоветовала Сэрен. – Принятое решение вряд ли будет удовлетворительным – если вообще тут можно принять решение. Мы видели собственными глазами. Мертвый человек поднялся, но поднялся слишком поздно.
– Ханнану Мосагу нужно просто отрубить парню голову – и порядок.
Она не ответила. В каком-то смысле Бурук был прав. Они сами видели, как два брата Сэнгара вывели из дверей младшего – фигуру из воска и золота, бывшую прежде Руладом. Красные рубцы на месте глаз; голова поднимается к серому небу – и откидывается назад. Заплетенные в косы волосы, залитые воском, свисают, как лохмотья изодранного паруса. И течет слюна из распахнутого рта, пока Рулада ведут к цитадели.
Эдур собрались на мосту. На дальнем берегу, со стороны деревни, вдалеке от домов благородных семей у цитадели. Сотни эдур, и еще больше рабов-летерийцев, молчаливые, оцепеневшие, охваченные ужасом. Потом большинство эдур пошли к цитадели. Рабы словно растворились.
Сэрен заподозрила, что Пернатая Ведьма бросает плитки – но не в большом сарае, как в прошлый раз. По крайней мере, когда Сэрен зашла проверить, там никого не оказалось.
Время остановилось. Лагерь Бурука с забившимися в палатки нереками как будто стоял на туманном острове, окруженный неизвестностью.
Халл куда-то пропал. В лесу скрывались руины, и Сэрен слышала о странных артефактах, полустертых с лица земли, далеко на северо-востоке. Древний лес давал богатую пищу истории. Разрушение и распад завершали каждый цикл, и истощенный мир получал множество деталей, чтобы строить новое целое.
Но исцелялась только сама земля. Живущим на ней исцеление не гарантировали. Племена вымирали; последний зверь вида, последний представитель расы в конце концов оставался один. Перед тем как закроет глаза, и видение в них погаснет.
Сэрен хотелось отстраниться, взглянуть со стороны, издалека. Ей нужна была холодная мудрость, нужно было видеть мир в широкой перспективе. С большого расстояния даже горы кажутся плоскими, а долины между пиками не заметны. Точно так же жизнь и смерть – пики и долины отдельных людей. Такое видение помогало не впасть в панику.
– Ну и где, во имя Странника, делегация? – спросил Бурук.
– От Тейта дорога трудная. Идут.
– Лучше бы им прибыть до всех этих событий.
– Боишься, Рулад станет угрозой договору?
Бурук не отрывал глаз от пламени.
– Меч оживил его. Или тот, кто выковал его и прислал эдур. Видела клинок? Он пятнистый. Я сразу подумал про одну из Дочерей, которых они боготворят, про пятнистую… как ее?
– Сукул Анхаду.
– Может, она и в самом деле существует. Богиня эдур…
– Тогда дар сомнительный. Эдур боятся Сукул Анхаду; поклоняются они Отцу Тени и Дочери-Сумраку, Шелтате Лор. – Сэрен допила чай и снова наполнила жестяную кружку. – Сукул Анхаду… Что ж, не исключено, хотя не припомню историй, чтобы боги и богини эдур проявлялись так открыто.
Она сделала глоток и скривилась.
– Дырку в животе прожжешь, аквитор.
– Поздно, Бурук.
– А если не Анхаду, то кто? Ведь откуда-то меч появился.
– Не знаю.
– Да, похоже, и знать не хочешь. Безразличие тебе не к лицу, аквитор.
– Это не безразличие, это мудрость, Бурук. Странно, что ты не видишь разницу.
– Значит, от мудрости твои глаза лишились жизни, а мысли – остроты? Мудрость делает тебя безразличной к кошмарному чуду, которое мы видели вчера?
– Конечно, а что же еще?
– Отчаяние!
– И с чего же мне отчаиваться?
– Не меня нужно спрашивать.
– Верно…
– И все же попробую ответить. – Бурук достал фляжку и, вытащив пробку, сделал два быстрых глотка, потом вздохнул и откинулся назад. – Чувствуешь ты все тонко, аквитор, – что, наверное, важно в твоей профессии. Но ты не способна отделять дело от всего остального. Чувствительность, в конце концов, – это всеобъемлющая уязвимость. С ней ты легко испытываешь боль, шрамы не хотят заживать и открываются от малейшего тычка.
