– Будет исполнено, Федор Никитич, – понимающе поклонился слуга.
Царскому брату хватило всего три дня, чтобы понять: он легко сможет заменить капризную «лягушонку» на куда более молодых и бойких девок в постели, на куда более умных собеседников за столом и на куда более знатных спутников на прогулках. Однако он никогда не сможет заменить ее ни на кого в своей душе.
Юные прелестницы были сладкими и умелыми, изысканно старательными, но не было в их ласках той подкупающей искренности и радости, к каковым он так быстро успел привыкнуть. Собеседники были умны, но в них не хватало той самой строптивости и самоуверенности, что порою так злила боярина в Ксении. Они боялись возражать хозяину, спорить, перечить. Федор Никитич разговаривал словно бы сам с собой. В его спутниках отсутствовала та веселая бесшабашность, с каковой гуляла боярская дочь Шестова. Они не умели сорваться с места, закружиться, засмеяться, и уж тем паче – неожиданно обнять Федора и поцеловать, нежно прижаться – и оттолкнуть.
И даже хмельное вино больше не даровало царскому брату былой легкой безмятежности.
Раз за разом привычные за долгие годы развлечения оставляли в душе Федора Никитича горько-кислое послевкусие. Словно бы из его жизни оказалось украдено нечто очень важное, самое живое. Некая искорка, солнечный зайчик, воздушная свежесть. В ней остался только пустой, постылый ритуал.
Боярский сын Захарьин поймал себя на том, что рассматривает разбитую вокруг сирени цветочную клумбу. Здесь росли миндаль и розы, лилии и орхидеи, люпины и гладиолусы. Тюльпаны, нарциссы, маки…
– Третьяк! – вскинув палец, остановил приказчика хозяин подворья. – У нас ромашки есть?
– Чего? – замер спешащий куда-то с тяжелой корзиной слуга.
– Ромашки. Это такие цветы на тоненьком стебельке, с желтой серединкой и белыми лепестками по краям, – сжал пальцы в щепоть боярин.
– А-а-а, ромашки, – опустил корзину приказчик. – За Курьим погостом вся луговина сплошь ими заросла. Я сие место обычно отдельно велю обкашивать и опричь сена прочего сушить. Ромашка, Федор Никитич, зело полезна, коли у скота брюхо пучит. Вот тогда заместо обычного корма ее и даю.
– Уже косил?
– Токмо собираюсь.
– Молодец, Третьяк! – ухмыльнулся боярский сын Захарьин. – С меня за сию твою находчивость рубль. Ты просто словно в воду посмотрел!
Ксения сидела у распахнутого окна и крупным крючком вязала из порезанной на тряпочные ленты старой одежды коврик для сеней. У обеих дворовых девок Шестовых работы было невпроворот: брюкву запарить, подстилку в курятнике поменять, белье выполоскать, корову подоить, и потому рукоделием боярская дочь занималась в одиночестве.
Внезапно в ворота постучали, заглянувший через створку смерд в суконной шапочке громко спросил:
– Сие есть подворье Шестовых? Ксения, дщерь Иванова, здесь обитает?
– Здесь, здесь, – отозвался холоп, таскавший воду на конюшню.
– Тогда отворяй!
Воротины поползли в стороны, и на двор медленно вкатились три тяжело груженных возка.
Ксения охнула и выронила спицы: под ее окнами оказались три огромных, в два человеческих роста, стога из одних только свежих, пахнущих луговой влажностью ромашек!
Возничие деловито дернули узлы, держащие груз – и весь двор по колено затопило бесконечное множество цветов.
– Это еще что?! Откуда?! – послышался снизу голос Ивана Васильевича.
Ксения сорвалась с места, метнулась к лестнице, скатилась вниз, вылетела на крыльцо и повисла у отца на шее.
– Все хорошо, батюшка, это нам! – выдохнула она, не в силах сдержать широкой улыбки, и по очереди чмокнула отца в обе щеки.
– Платить не надобно, хозяин, – продолжая разговор, выгребали из телег остатки ромашек возничие. – Велено доставить. Про деньги ничего не сказано.
– Ничего не понимаю… – совсем растерялся боярский сын Шестов, однако дочку обнял. – Что происходит?
– У тебя же пять лошадей, батюшка! – рассмеялась Ксения. – Да еще две коровы, да поросята хрюкают. Вот и пригодится!
– Им же столько зараз не сожрать, – зачесал в затылке хозяин. – Это же все на сено сушить надобно… Где я все это стану раскладывать?!
Телеги развернулись и выехали со двора. Следом выскользнула и хозяйская дочка. Однако ошарашенный неожиданно свалившимся богатством Иван Васильевич этого, похоже, даже не заметил.
– На крышах, что ли, раскидать? – все еще ломал он голову. – Так ведь как бы дегтем не провоняло…
Ксения ворвалась в библиотеку, все еще хохоча, бросилась к полулежащему боярину, решительно его оседлав, и принялась целовать любимое лицо. Продолжая хихикать, обняла за шею, жадно впилась губами в алые уста хозяина подворья.
– Ну вот… – Федор Никитич захлопнул «Азбуковник» и откинул в сторону. – Все из головы вылетело. Хотел поразить тебя книжной мудростью, но теперь забыл, какой именно.
– Ты совершил страшную ошибку, мой ясный сокол, – сияя, сообщила женщина. – По совести, я должна поцеловать тебя хотя бы раз за каждый подаренный цветок. А их там столько, что не менее десяти лет расплачиваться надобно, коли не останавливаться.
– Тебе придется поторопиться, сладкая моя рыбонька, – отрицательно покачал головой мужчина. – У тебя только две ночи и один день.
– Что случилось?! – испуганно отпрянула Ксения.
– Да ничего страшного, ненаглядная моя, – смахнув сильной ладонью платок с женской головы, пригладил ее волосы боярин. – Гдовские рыбаки с чухонцами какие-то ловы не поделили. Трое в результате спора сего преставились, прочие добра всякого изрядно попортили. И теперича государь отправляет меня разбираться с сей досадой. Совместно с юрьевским епископом сыск провести и правых-виновных определить. Послезавтра выезжаю.
– Так скоро?
– Захотелось перед отъездом хоть краешком глаза на тебя посмотреть.
– До чего же, Федор Никитич, мне от твоих взглядов жарко! – покачала головой гостья и распустила завязки сарафана.
Ксения вернулась домой к полудню третьего дня, тихо прокравшись на двор через заднюю калитку, и неожиданно для себя наткнулась на отца, который босиком и в полотняной рубахе ворошил разложенные во всех свободных углах охапки ромашек.
– Здравствуй, доченька, – распрямившись, оперся на вилы Иван Васильевич. – Ну давай, сказывай. Опять, верно, баять станешь, как к заутрене до рассвета убегала?
Женщина, поняв, что попалась, предпочла понурить голову и промолчать.
– Ты, Ксюшка, верно, всех вокруг за дураков считаешь?! – повысил голос боярский сын Шестов. – Мыслишь, не догадываемся вовсе, что постель в светелке твоей по ночам то и дело пустует?! Да еще паломничества твои частые… Ладно, тебе ныне позора бояться поздно, но ты о родичах своих подумай! Твой разгул бесстыжий ведь на всех пятном ляжет! Али думаешь, блуд тайный никогда наружу не всплывет? Тебе ведь тридцать лет уже! Пора о душе подумать, о покое, о царствии небесном! Ох, верно мне сказывали, покуда дочь вожжами хорошенько не воспитаешь, она за ум-разум не возьмется и совести не найдет!
