– Чего же там не осталась-то? – ехидно поинтересовался отец.
– Скучно в монашках жить, батюшка, – уже в который раз отмела родительские намеки Ксения. – Не хочу.
Она собралась было пойти к себе в светлицу, однако громкий голос отца остановил женщину:
– А вот подружка твоя, Ирина, сказывала, что на торгу Никольском ты с боярином неким стакнулась, да с ним и уехала!
– Не стакнулась, а столкнулась, батюшка! – поправила родителя Ксения. – Сшиб он меня! Перстнем вот дорогим за обиду откупился, да слуги его охабень мой вошвами украсили.
– Заплатами? – ехидно оскалился Иван Васильевич.
– Вошвами настоящими! – повысила голос женщина. – С жемчугом да агатами!
Вошвы, известное дело, отличаются от заплат тем, что одежду украшают, а не просто прорехи под собою прячут. Делаются они из тканей драгоценных, да и сами еще сверху нередко чем-то отделываются. На плече старого охабня Ксении ныне алел шелковый треугольник с пятью жемчужинами, на груди появился бархатный ромбик с темным рубином в серединке, на полах – просто парчовые овалы. Но ведь сама парча-то – с золотым шитьем!
– И в монастырь я пошла молитву о спасении чудесном вознести! – добавила Ксюша и с громким топаньем двинулась наверх.
– Может, хоть перекусишь с дороги, доченька?! – крикнула вслед Мария Ивановна.
– Спасибо, матушка, я сыта! – Поднявшись к себе, женщина наконец-то упала на постель, прямо поверх вышитого по краю, хорошо выбеленного полотняного покрывала, устало перевела дух. Потом подняла руку, любуясь перстеньком с тремя стоящими в ряд продолговатыми яхонтами.
Разумеется, Федор Никитич ни за какую обиду от нее не откупался. Просто подарил перед расставанием. Три самых сладких дня в ее жизни, три самые сладкие ночи… Какие могут быть обиды?
В голове Ксении еще шумела ароматная вишневая наливка, в ушах стоял смех, с которым они с княжной Еленой на спор, кто выше, качались на стоящих в подворье Захарьиных качелях, как катались там с ледяной горки и сражались за место «царя горы», как болели за своих мужчин, что прыгали на скакунах через снежные стены, сбивали шапки, поднимали из седла платок и ловили рогатинами брошенные поперек пути кольца. Но краше всего отложились поцелуи ее могучего, красивого витязя, его ласки, его ненасытность…
Увы, сказка не бывает вечной. Совсем не ко времени на подворье пришел посыльный, уведомляя хозяина о желании государя отправиться на охоту – и все гости, все князья и бояре быстро собрались по домам, дабы спешно попариться и переодеться, выветрить хмель и явиться на службу свежими. Праздник кончился. Федор Никитич крепко поцеловал Ксению на прощание, снял кольцо и надел ей на палец, после чего повелел холопу с почтением проводить женщину до ворот…
Ксения уронила руку на покрывало и закрыла глаза. Ей тоже хотелось бы сейчас попариться и переодеться, но она отлично понимала, что таким поступком вызовет новую волну язвительности и гнусных намеков со стороны отца и потому решила потерпеть до субботы.
Впрочем, на отца женщина не обижалась. На все свои намеки, язвительность и подковыки Иван Васильевич имел полное право. Ведь пятнадцать лет тому назад, совсем еще глупой и наивной девицей, Ксения совершила страшную ошибку, поддавшись очарованию соседского красавца-боярина, вернувшегося из ливонского похода с победой и изрядной добычей. Тогда ей – совсем юной, начитавшейся сказок глупышке, еще казалось, что любовь способна одолеть любые преграды, а мужским клятвам можно доверять. И Ксения поддалась первой в своей жизни неистовой страсти.
А потом… Потом боярин отправился в новый поход, а влюбленная дурочка осталась дома с раздувшимся животом и пожизненным несмываемым позором.
Родившийся младенец прожил всего четыре месяца. Но вот позор – позор остался навсегда.
Избавляясь от дурной молвы, отец с братом продали костромское наследное имение, переехали в многолюдную столицу, подальше от шепчущихся соседей. Слухи и вправду остались там, на Волге. Но что это меняло? Чести ведь переездом не вернешь. Замуж опозоренную девицу уже никто не возьмет. Это крест. Только два пути оставалось для Ксении в ее судьбе. Либо пойти в монастырь, либо в приживалки, в старые тетки к кому-нибудь из родичей. Чужих детей помогать растить, раз уж своих заиметь не судьба.
Иван Васильевич совершенно вправе был постричь свою дочь в монастырь – грех необратимый замаливать. Мог сие сотворить, но не стал. Похоже, любил отец единственную свою дитятку, несмотря ни на что, хотя вслух о сем часто не сказывал. Так как же можно на него обижаться? Пусть язвит, пусть ехидничает, коли ему через сие с бедой легче справляться. Ведь так выходит, остался теперь боярский сын Шестов без потомков. На нем старинный служивый род и прервется. И всё по вине влюбчивой беспутной дочери.
– И на Федоре Никитиче тоже прервется. – Мысли женщины вновь свернули обратно на сказочного витязя. – Надо же, тридцать пять лет боярину, а о браке и не задумывается. Чисто мальчишка!
Ксения поднялась, подошла к стоящему напротив постели сундуку, подняла тяжелую крышку. Когда-то, достаточно давно, здесь копилось ее приданое: простыни, наволочки, полотенца, вышивки и кружева, рубахи. Однако надобность в приданом отпала, накопленные «сокровища» разошлись по хозяйству, и теперь здесь лежала всякая рухлядь: меха-украшения, бисер с вышивкой, простенький складень да пара икон.
Покачав головой, женщина опустила крышку обратно, вышла из светелки, спустилась вниз, громко спросила:
– Матушка, ты здесь?! Скажи, а Ирина бисер мой не оставляла? Мы же с ней за ним и иглами ходили, когда меня сбили!
– Приносила, Ксюша! Конечно же приносила! – ответили со стороны кухни.
– И где он лежит? Хочу оклад для иконы пошить, покуда не стемнело!
– Может, все-таки перекусишь, доченька? Иван Васильевич со двора ушел, можешь не опасаться. А опосля вместе вышивать сядем.
Ксения помедлила с ответом, и Мария Ивановна предложила:
– Пряженцы с вязигой горячие еще. Иди сюда, садись. Пироги с квасом милое дело, когда с мороза приходишь! Опять же, на кухне и теплее, и света больше. Давай, иди сюда!
* * *
За три дня боярская дочь Ксения Ивановна успела полностью погрузиться обратно в вязкое однообразие дворовой жизни. Поспать, поесть, посидеть за вышивкой. И снова: сон, еда, плетение кружева из полотна. От такого однообразия даже если нужда заставляет похлопотать по хозяйству: погреб там проверить, сена на торгу докупить, постели перестелить – то и сие за радость кажется. Однако же до конца недели ничего особенного не случилось. Если не считать того, конечно же, что женщина закончила отделывать бисерный оклад образу Богоматери-Троеручицы, и теперь он красовался во Ксениной светелке, в красном ее углу.
В субботу, ловко подгадав к банному времени, на подворье Шестовых заявился боярский сын Григорий – боярам племянник, Ксении двоюродный брат. Высокий, синеглазый и большеротый, с неизменно растрепанными темными волосами, лопоухий и с большим округлым носом. Гришка был сиротой. После того, как его отца, Богдана Отрепьева, зарезали в пьяной кабацкой драке – иных родичей у шестнадцатилетнего паренька в столице не осталось. Посему у Шестовых новика привечали: кормили, в баню пускали, ночевать оставляли, коли нужда случалась. Вот только никакой протекции Иван Васильевич племяннику составить не мог, ибо и сам высоких постов на службе не занимал.
