– Ты что, гостил у жителей Леса? Неужели их женщины красивее наших?
Божественноликий взял руку Наречённой в свою, поцеловал её, приложил к щеке и, повернувшись к отцу, ответил:
– Нет, отец, я не видел жителей Леса и не ходил по тем местам, где они живут. И добавлю – ни разу я не возжелал их женщин. Более того, я принёс домой тучную косулю, но слишком поздно. Когда я отдал её Прожоре, мясо для пиршества было уже готово.
– Ты же знаешь, сын, – весело произнёс Железноликий, – что косуля маловата для таких крупных мужчин, как ты и я. Советую тебе в следующий раз захватить с собой Наречённую. Уж она-то выследит дичь, пока ты будешь спать, и подстрелит её, если ты дашь промах.
Божественноликий улыбнулся, но лоб его был нахмурен:
– Это хорошая идея. Но если ты хочешь услышать правдивую историю, я расскажу её. Эту косулю я подстрелил у самого края леса, близ Холма народного собрания, когда возвращался домой. Я видел оленей в чащах и на полянах, видел кабанов, видел кроликов, но не стрелял по ним. С самого раннего утра, когда я проснулся на хорошо знакомой тебе лесной поляне, я ходил по лесу, не натянув на лук тетивы. Знаешь, я как будто всё искал чего-то, и сам не знаю, чего. Не знаю… Я бродил под чёрными ветвями совершенно один – никого не было ни передо мной, ни рядом со мной, ни за мной. Выйдя вновь на солнечный свет, я увидел нашу прекрасную долину. Моему взору предстало счастливое селение: вечер, люди веселятся. Я сильно опечалился и проклял пустой лес, скрывший от меня дичь. И скажите мне, всё, чего я так желал найти в лесу, разве не ждало меня дома – только протяни руку? Это чудо.
После своего рассказа юноша отпил из чаши, которую Наречённая передала ему, поцеловав перед тем её край. Потом он отставил чашу и продолжил:
– Теперь я в доме своих предков, где меня любят и уважают. Священный очаг искрится передо мной. Та, что принесёт мне детей, сидит возле меня – нежная и добрая, а смелые ребята, которых я однажды поведу в битву, пьют со мной из одной чаши. Но среди всего этого мне кажется, что тёмный холодный лес, населённый дикими зверями да врагами священных божеств, зовёт меня, манит меня к себе. Наш Дол мал, мир же – велик. Пройдёт ночь, наступит новый день, и вновь я буду на ногах.
Юноша уже поднялся было со своего места, но отец, нахмурившись, остановил его:
– Сын, у тебя слишком длинный язык для юнца-недоучки. Не могу понять, о чём ты грезишь, но похоже, в тебе проснулась обычная для юношей тяга к дороге, желание уйти подальше от родителей и пожить похуже, чем раньше. Если так, то послушай моего совета! Вскоре к нам на зимнюю ярмарку прибудут торговцы с Запада. А? Что скажешь? Не хочешь ли отправиться вместе с ними? Посмотришь на равнину и её города, займёшься торговлей с их жителями… Для них ты будешь всего лишь кошелём с парой кусков золота, или копьём в отряде наёмников на поле сражения, или луком на стене города. Там ты научишься тому, что стоит узнать будущему вождю. Это будут хорошие знания, как бы тяжело ни складывалось учение. Я и сам был в тех краях: сильно желая в юности взглянуть на мир по ту сторону гор, я отправился в путь – и насытился плодами своих желаний, и они оказались горькими. Но всё это прошло, а я ещё жив и, пожалуй, возмужал, выдержав все эти испытания. Видимо, и тебя ожидает та же судьба, сын, так что иди, ежели хочешь. Иди с моим благословением, с золотом, товарами, подводами и воинами.
– Нет, отец, – возразил Божественноликий. – Благодарю тебя, ты дал хороший совет. Но я не пойду. Я не хочу видеть равнину с её городами. Я люблю наш Дол и всё, что в нём. Здесь я буду жить, и здесь я умру.
Юноша задумался. Наречённая смотрела на него взволнованно, но молча. На сердце у неё защемило, словно она предчувствовала что-то, неожиданно вторгшееся в её беззаботную жизнь.
И здесь заговорил старик Камнеликий:
– Златогривый, сын мой, дай-ка и мне сказать кое-что. Возможно, я знаю наш лес лучше прочих, ведь мне были отчислены семьдесят лет жизни. Я понимаю эту блажь – увидеть его, самую его глушь. Знаешь, что я скажу тебе? Это желание временами опутывало сыновей наших вождей, хотя наш нынешний Старейшина, на своё счастье, не познал его. Ведь было время, когда я чувствовал ту же тоску, что и ты, и внял её зову. Слишком долгим был бы мой рассказ, вздумай я поведать тебе обо всём, что приключилось со мной из-за этого, о том, как у меня сердце обливалось кровью. В такую печаль ввергла меня эта тоска, что, кажется, и имя моё должно было бы измениться – не Камнеликий, а Камнесердый, ведь сердце моё чуть было не окаменело от горя. Только любовь к сородичам спасла меня. Так что, сын мой, хорошо бы тебе этой зимой отправиться с торговцами, чтобы увидеть жизнь городов, а потом рассказать о ней всем нам.
Златогривый сердито вскричал:
– Говорю же, названый отец мой, не собираюсь я смотреть на города и на их жителей, всех этих дураков, блудниц и бродяг. Что же до леса и его чудес, мне нечего там делать, разве что охотиться. Так что оставь в покое мои желания. Скажу лишь одно – я исполню волю нашего Старейшины, всё, что мой отец потребует от меня.
– Хорошо, сын, – ответил ему Камнеликий. – Если, конечно, ты исполнишь своё обещание, хотя я очень сильно сомневаюсь в этом. Но пусть будет так, пусть будет так! То, что ты можешь повстречать в лесу, даже и не заходя в самую его глушь, будет серьёзным испытанием и для сильного духом. Там есть кобольды* и лесные существа*, ненавидящие человека. Для них людские стоны, как для нас приятная музыка. В лесу живут неупокоенные души, там блуждают гномы да горные духи. Они торгуют чудесными дарами, способными истребить целые роды, они куют неизбывные проклятья, они побуждают к бесконечным убийствам. И, более того, там живут лесные духи, принимающие облик женщин. Они совращают сердца и тела юношей, наполняя их пустым томлением, которое невозможно удовлетворить до конца. Они издеваются над ними, превращают из мужчин в рабов, чтобы вконец извести. А о скрывающихся в лесу разбойниках и упоминать не буду – ты храбр и владеешь мечом. Не скажу и о тех, кто стал Волком священных мест*, не буду говорить и об убийцах – изгоях и остатках проклятых народов. Для них для всех жизнь человека не ценнее жизни мухи. Самая счастливая судьба ждёт того, кого они сразу же разорвут в клочья, – о, как будет страдать оставшийся в живых после проклятия врагов священных божеств!
Пока старик говорил, хозяин дома неотрывно смотрел на сына. Лицо его слегка помрачнело. Когда же Камнеликий закончил, он проговорил:
– Это слишком длинная и грустная беседа, чтобы на ней закончился такой радостный день, названый отец! Сказитель, не выпьешь ли глоток? А как выпьешь, встань и пусти свою скрипку в пляс, чтобы на устах были лишь добрые слова! Лицо моего родича грустнее, чем лицо девушки, а глаза моего сына блестят от мыслей, что уносят его далеко от нас – в диколесье* на поиски чудес.
С конца скамьи, что стояла вдоль восточной стены дома, поднялся мужчина средних лет, высокий, худощавый, редковолосый, с носом, напоминавшим орлиный клюв. Он протянул руку за чашей, и когда ему передали её, поднял её вверх и вскричал:
