Сохранились и другие рассказы об этом событии. Рассказ Горсея должен быть отнесен к другому событию такого же рода. Автор не был в России в 1578 году, к которому Одерборн приурочивает разгром. Нельзя допустить, чтобы одна и та же местность подверглась разгрому два раза. Как английский писатель, так и француз Маржерет относят событие к 1580 году. Версии как того, так и другого рассказа в своих ужасных деталях далеки от передачи Одерборна. Маржерет упоминает только о разрушении двух протестантских церквей и о грабеже в немецких домах. При этом обитатели их, несмотря на зимнюю стужу, без различия возраста и пола, были раздеты догола. Горсей говорит, что некоторые девушки и женщины были изнасилованы, другие уведены опричниками. Несколько же голых женщин укрылись в доме одного из соотечественников. Маржерет и не думал оправдывать пострадавших: «Они не могли обвинять никого, кроме самих себя. Их поведение было так гордо, манеры так надменны, одежда так нарядна, что всех их можно было принять за принцев и принцесс». Виновники слободы копили богатство, продавая крепкие напитки. Они злоупотребляли предоставленной им монополией и имели громадные барыши.
В заключение нам остается сослаться на свидетеля, наиболее заслуживающего доверия. В одном небольшом латинском сочинении «Psalmorum Davidis parodia» автор Бох, или Bochius, родом из Любека, делится воспоминаниями, относящимися ко времени его пребывания в Москве в 1578 году. Возможно, что его пребывание там было связано с переговорами, начавшимися тогда между Римом и Москвой.
Он был в Москве, когда там разыгрались события, описанные Одерборном. Он воспользовался гостеприимством одного своего соотечественника, жившего по соседству с Немецкой слободой. Однажды в час обеда слобода была занята воинами, одетыми в черное. Во главе их был царь. Его сопровождали сыновья и многие представители знати. Дома были разграблены, а жители раздеты и выгнаны на улицу.
Мужчины, женщины и дети, совершенно голые, метались на сильном морозе, ища спасения. Их преследовали и били без жалости. Хотя, по словам автора, приказано было только грабить, а не бить, но его самого били кулаками по лицу и плетью по спине. Раздетый, как и другие, он был вытащен из найденного им убежища. Его мучили целую ночь. Несколько раз били кнутом. На другой день один ливонский дворянин вступился за него, избавил от мучителей и позвал ему на помощь врача.
Эта сцена возмутительна, но сразу бросается в глаза отличие ее от описаний других авторов. Здесь не было ни изнасилований, ни убийств. Мы видим довольно грубый полицейский прием, в духе того времени. Бох утверждает, что этот погром вызвал митрополит, указав царю на то, что иностранцы развращают его воинов в своих кабаках.
Строгий, жестокий и сумасбродный суд Грозного не имеет никаких оправданий. В одном только синодике Кирилло-Белозерского монастыря записано 3470 жертв царя. Там же встречаем приписки: «с женой и детьми… с дочерями… с сыновьями…», или такие записи: «Казарин Дубровский с двумя сыновьями и более десяти человек, пришедших ему на помощь… Двадцать человек села Коломенского. Восемьдесят человек из Матвеихи». Под новгородской рубрикой читаем: «Помяни, Господи, души рабов твоих, числом 1500, жителей сего города».
Людовик XI также молился за своего брата, герцога Беррийского.
В другом месте, устав перечислять убиенных мужей, жен, младенцев, Иван обращается к Богу помянуть тех, имена которых только ему известны. В синодике Свияжского монастыря упомянуты княжна-монахиня Евдокия, монахиня Мария, монахиня Александра, утопленная в Шексне, притоке Белоозера. Княгиня Евдокия приходилась Ивану теткой. Александра была одной из его невест. Мария – сестра Владимира. Грозный не щадил своих близких. Если расчет заставлял его миловать виновных, он казнил их родственников. «На чернеца нечего опаляться, – писал он игумену Кирилло-Белозерского монастыря по поводу Шереметева. – Разве нет в миру его родственников?»
Все это делала опричнина или, по крайней мере, принимала во всем этом участие. Но, по донесению политического агента польского короля, без таких приемов террора Иван не мог бы удержаться на престоле. Когда царь собственной рукой поразил Ивана Петровича Шуйского, он имел в руках документ, уличавший этого боярина в том, что он в сообществе с другими обязался предать его польскому королю, как только последний проникнет на московскую территорию.
Некоторые отрицали существование борьбы между царем и защитниками старого порядка. Но подготовление подобных покушений и есть борьба. Иначе слова не имеют никакого смысла. Эта упорная и дикая борьба была доведена до крайности и с той, и с другой стороны. Одна сторона утеряла чувство долга и чести, другая чувство жалости.
Однако ожесточенность борьбы не исключала примирения с совершившимся фактом, покорности перед силой, что составляет характерную черту русского национального духа. Это обмануло многих наблюдателей. Отправленный Иваном в 1576 году к императору Максимилиану князь Сугорский был задержан в пути тяжелой болезнью и говорил: «Если бы я мог подняться!.. Жизнь моя ничто, царствовал бы мой государь!»
– Как вы можете служить так усердно тирану? – спросил его герцог курляндский.
Сугорский ответил:
– Мы, русские, преданы царям и милостивым, и жестоким.
Для пояснения он рассказал, как один боярин был посажен по приказанию царя на кол. В течение 24 часов он терпел эту ужасную пытку, не переставая говорить с женою и детьми, и все время повторял: «Господи, помилуй царя!» Карамзин передает этот факт.
Противники Ивана, метя ему в сердце, попадали в тыл. Царь не довольствовался тем, что отражал удар за ударом. Даже в народной поэзии, относящейся к Грозному с большим снисхождением, часто подчеркивается, что царь не соразмерял ни своих милостей с заслугами, ни казней с преступлениями. Как призрак, стоящий над грудой трупов на кровавом фоне северного сияния, Иван не представлял собой исключительного явления. В своей стране он лишь продолжал традиции прошлого, воскрешая приемы Ниневии и Вавилона, когда с жестокостью переселял массами народ из Новгорода в Москву, из Пскова в Рязань. Уже Василий практиковал эти приемы по отношению к некоторым семьям, переселяя их из тех же областей в центральные части государства, посылая на их место другие семьи из бассейна Волги. За тридцать лет до опричнины Максим Грек уже говорил о мнимых преступлениях, вменяемых невинным, и о наказании их. Когда хотели обвинить кого-нибудь, агенты государевы подбрасывали ему в дом труп убитого или краденые вещи, и суд произносил свой приговор.
При жизни Иван дал пример подражателям в двадцати европейских государствах. Нравы его эпохи оправдывали его систему. Посмотрите на Италию. Прочтите Бурхарда, хладнокровно писавшего свои протокольные заметки в среде Александра VI и семьи Борджиа. Прочтите иронически-снисходительные донесения венецианского посланника Джустиньяни или циничные мемуары Челлини. Перенеситесь в Феррару, к наиболее цивилизованному двору всего полуострова. Там вы увидите кардинала Ипполита д’Эсте, соперничающего в любви со своим братом Джулио и приказывающего вырвать ему глаза в своем присутствии. Просмотрите, воздайте должное протоколам того времени. Ужасы Красной площади покажутся вам превзойденными. Повешенные и сожженные люди, обрубки рук и ног, раздавленных между блоками… Все это творилось средь бела дня и никого не удивляло и не поражало. Перенеситесь в противоположную сторону материка, в Швецию. Там вы увидите Эрика XIV с его «Малютой Скуратовым», любимцем Персоном, выходящими из знаменитой кровавой бани 1520 года, когда 94 человека – епископы, сенаторы и патриции были казнены в Стокгольме. На престоле, наконец, Иоанн Третий. Персон наделал много зла. По приказу нового короля его вешают, не сразу душат и при этом дробят ему руки и ноги и в конце концов пронзают грудь ножом. Не забывайте и о Нидерландах. Хотя погром Льежа, о котором я уже говорил, произошел столетием раньше, но он все-таки мог быть уроком для Ивана. Он мог даже на таком расстоянии вдохновиться примерами Хагенбаха, правителя Эльзаса, действовавшего в духе системы Карла Смелого. Быть может, царю рассказали о знаменитом празднике, на котором приглашенные мужчины должны были узнать своих жен, раздетых донага и с лицами, закрытыми вуалью. Тех, кто ошибался, сбрасывали вниз с лестницы. Можно напомнить капитуляцию Монса, условия которой были нарушены в 1572 году наместником Альбы Нуаркармом. Одиннадцать месяцев победители предавались там кровавым эксцессам.
