В этой личности обнаруживается поразительное сходство с Петром Великим; та же любознательность ко всему, соединенная с постоянной необходимостью вмешиваться во все, хотя и более скромно и скрытно, всегда работать самому и никогда не оставаться спокойным. Алексей сам зажигает свечи в своей церкви до службы и часто делает то же в других посещаемых им церквях. Прибыв на освещение нового дворца Никона, он не позволяет никому отнести патриарху свои подарки, несмотря на то что они были довольно объемисты.
В то время как Никон находился в глубине залы, царь вошел в дверь с целым ворохом драгоценных соболей, прошел через всю комнату и вернулся, чтобы взять дюжину пирогов. После подарков государя последовали подарки государыни, а потом их детей. Он ничего не упускает из виду, потеет, вытирает лоб и продолжает свое дало. «У него был совсем вид раба, производящего тяжелую работу», – замечает Павел Алепский.
Прибавим сюда еще следующую интересную подробность: по обычаю, после Вербной процессии, в которой ему приходилось вести на поводу лошадь патриарха, – именно лошадь, а не осла, – царь в свою очередь получает подарок от патриарха в размере ста дукатов. Алексей приказывает отложить эти деньги на погребение, как «заработанные своим трудом».
В противоположность предшественникам, мы видели его также во главе своих войск во время первых польских кампаний, разделяющим со своими солдатами если не опасности, то по крайней мере лишения. Между тем, когда счастье от него отвернулось после первой победы, он больше не участвовал в битве. Он снова вернулся тогда к традиции не столько героической, сколько практической. Государь не должен подвергаться никакому риску, он должен присутствовать лишь при победах, и его следует предохранять от всяких материальных лишений и непосредственного унижения. Как и его предшественник, Алексей не был военным человеком. Нужно вернуться к Дмитрию Донскому (1363–1389 гг.), чтобы найти такого на русском троне. С тех пор московские государи совершенно не похожи на французских, которые, дойдя даже до такой женственности, как Генрих III, охотно обнажали свою шпагу, и, более мужественные, умирали, подобно Генриху II, на турнире или, как Франциск I, сражались пешими для спасения хотя бы чести. Никто из них не показывал в кровавых схватках белого султана Генриха IV.
Подобно Петру Великому, у Алексея была тоже деспотическая склонность заставлять всех вокруг него думать, чувствовать и делать по-своему. Подвергшись однажды кровопусканию, он потребовал, чтобы все присутствующие сделали себе то же самое. Когда же один из его любимцев, старик Родион Стрешнев, стал колебаться, он вскричал с негодованием: «Разве твоя кровь драгоценнее моей?» Он разгневался: ругань и удары, вслед за которыми последовали, впрочем, ласки и щедрые даяния.
Как и умственный его горизонт, сфера его деятельности между тем гораздо более узка. Детство его было так же мирно, как бурно протекло оно у его сына. До пяти лет он рос в тереме среди женщин. В этом возрасте порученный надзору Бориса Морозова, он начал учиться, т. е. он научился читать Часослов, Псалтирь и отцов церкви. С семи лет он занялся изучением письма, затем церковного пения, и на этом его воспитание, хотя и порученное светскому лицу Василию Прокопьеву, что представляло собой уже замечательное нововведение, считалось законченным!.. Предполагалось, что он уже знает все, что прилично было знать будущему государю, и, кроме того, у него была библиотека из тринадцати книг. Эти общие и очень специальные знания Алексей дополнил потом тщательным чтением; но его ум навсегда сохранил полученные таким образом черты.
2. Его ум
Хотя и обнаруживая в своей корреспонденции относительно даже обширную эрудицию, артистические вкусы и даже кое-какую научную любознательность, отец Петра Великого должен был навсегда остаться служителем церкви, особенно углубленным в вопросе литургии, вдохновлявшимся даже в вопросах, совершенно чуждых этой области идей. Павел Алепский рисует нам его еще в качестве руководителя церковной службы, чтеца, учителя певчих. Забыв о присутствии антиохийского патриарха, один из священнослужителей даже обратился к нему с обычною формулою: «Благослови меня, отец!» Тотчас же голос царя раздался, подобно удару грома: «… разве ты не видишь, с кем говоришь?! Или же ты не знаешь, что нужно сказать: “Благослови меня, государь?”».
Глубокая религиозность, граничащая иногда с экстазом, но искренняя и служащая для развития самых благородных свойств его существа, соединялась с этим ребячеством. Альберт Вимина, полный недоброжелательства к государю, говорящий о страшной жадности, которая делала его совсем неразборчивым в употребляемых средствах для пополнения своей казны, сам соглашается с этим. Весь проникнутый в качестве царя достоинством своего звания, Алексей в качестве христианина полон смирения. Он часто говорит о своих грехах, испытывает постоянно угрызения совести. Совсем не претендуя, подобно своему современнику, на сравнение себя с солнцем, он хотел быть лишь маленькой звездочкой «не здесь, но там». У него бывают видения. В 1656 году в момент приступа Кокенгаузена он видит двух мучеников, Бориса и Глеба, приказавших ему посвятить этот день Св. Дмитрию.
Даже вне монастыря Св. Саввы, постоянно им посещаемого, жизнь его обыкновенно регулировалась так, как будто бы она происходила в религиозной коммуне. Вставая в четыре часа утра, он начинал с молитвы святому данного дня, наносит только короткий и церемониальный визит царице и спешит на заутреню, в ожидании ежедневной службы. На пиру, данном им в честь антиохийского патриарха, греки немало были удивлены, услышав чтеца, который тотчас же после благословения принялся читать главу из жития Св. Алексия и продолжал ее читать в продолжение всего обеда.
Среди всех забот, волновавших этого государя, больше всего его занимала забота о спасении души. Соответственно общему чувству этой эпохи в той стране, он видит лучшее средство для достижения царствия Божия в полном выполнении ритуала и в определенной аскетической обрядности.
Его религиозное сознание не довольствуется уже, однако, одним этим, и, с другой стороны, оно не удерживает его от целого ряда светских удовольствий, даже из числа тех, которые подвергнуты церковью анафеме. В нем слишком ясная интеллигентность со слишком большою долею здравого смысла для того, чтобы принять православную доктрину во всей ее строгости и вне ее не искать в религии элемента нравственности более широкой и более глубокой.
Его концепция мира была исключительно религиозная. Он судил обо всем с этой точки зрения. Но профильтрованный сквозь душу, до основания добрую, светлую и мягкую, даже самый аскетизм Домостроя смягчался и получал жизненную силу. Как у большинства страстных охотников, у Алексея была сильно развита наблюдательность, и из первых своих уроков он почерпнул вкус к размышлению, привычку сосредоточиваться. Отсюда та тонкость чувства, которую нельзя было бы ожидать от московита того времени. Его мораль и его философия принимают при случае очень симпатичный тон и характер. Этот толстяк являлся артистом в умении утешать. Людовик XIV считал себя проводником божественного милосердия. «Мы обязаны, – пишет он, – воздавать подчиненным нам народам те же знаки отеческой доброты, которые мы получаем от самого Бога. Мы ничего так не желаем, как подать нуждающимся в нем утешение в их горе».
