Продавщица схватила ковш с длинной ручкой, зачерпнула из бидона сметану и плеснула в бабкину банку, потом поставила ее на весы:
— Триста пятьдесят, нормально?
— Нет, трифта, — злобно буркнула старуха.
Продавщица не моргнув глазом отлила часть сметаны обратно в бидон и протянула банку бабке:
— Вот, триста.
Старуха начала рыться в кошельке, а во мне стали пробуждаться такая тоска и раздражение ко всему увиденному и унюханному, что я, совершенно себя не контролируя, вдруг произнес:
— Что же вы, из грязной банки сметану в общий бидон?!
Сказал и опешил. Как я мог?! Язык мой — враг мой. Ведь она меня сейчас убьет, и никто ее не осудит.
В те времена кромешного дефицита сфера обслуживания и все ее представители были неприкасаемы. Мясники, скорняки, автослесари были королями жизни. Перед ними заискивали, с ними старались подружиться, и они милостиво принимали всеобщее поклонение.
И вот я в похмельном угаре перешел черту. Посягнул на святое.
Продавщица повела себя крайне достойно. Даже не взглянув на лежащий рядом топор для разделки мяса, она спокойным и долгим взглядом посмотрела на меня, как бы изучая, пытаясь осмыслить услышанное и понять мотив моей вопиющей дерзости. Я стоял ни жив ни мертв. Да и вся очередь затаила дыхание: виданное ли дело! Ишь, на что посягнул!
Наконец, насладившись своим триумфом, продавщица поправила халу на голове и произнесла, пристально глядя на меня:
— И это единственное, что вас не устраивает?
О боги! О Сократ со Спинозой! Вы посрамлены!
Простая одесская продавщица, гастрономный философ, изрекла короткую максиму, в которой воплотилось все, чем наградила нас эпоха совкового коммунизма. Эту мантру я повторял тогда, повторяю и сейчас, дабы обрести утраченную гармонию — и она работает!
Дарю ее вам. Включили телевизор, посмотрели новости… и вместо валокордина:
— И это единственное, что меня не устраивает?
И все, и отпустило.
На этой высокой ноте завершились наши черноморские приключения. Мы получили долгожданный денежный перевод от родителей, купили билеты в Винницу и поехали устроить сюрприз нашему общему другу Роме.
Рома
Прежде чем рассказать о судьбоносном событии моей биографии, о знаменитом «снятии флага», я хочу сделать одно «лирическое отступление».
Одним из ключевых персонажей в этой драме, как, впрочем, и в моей жизни, является Рома. Роман Ефимович Козак (29 июня 1957, Винница, Украинская ССР — 28 мая 2010, Москва) — советский и российский театральный актер и режиссер, Заслуженный артист Российской Федерации, Заслуженный деятель искусств России. Был художественным руководителем Московского драматического театра им. Пушкина.
Когда Ромы не стало, мы, его друзья, написали книгу, которая так и называется «Рома. Роман Козак глазами друзей»
[6]. И вот что рассказал я.
Однажды давным-давно, страшно вспомнить когда, а точнее, 19 октября 1975 года, мне позвонил мой друг Аркадий.
— Я хочу познакомить тебя с неким Романом. Он — НАШ!..
Мы встретились в переходе метро «Площадь Ногина»: Аркадий, я и какой-то парень. Я открыто и дружелюбно протянул руку и сказал:
— Миша.
Парень внимательно посмотрел на меня, а потом взял и плюнул. Да-да, плюнул! Не в переносном смысле, а в самом прямом — слюной! Естественно, я плюнул в ответ.
И все… Началось.
Вернее, началась.
В этот самый момент началась ЖИЗНЬ.
Как это объяснить, я не знаю. Ни одному живому существу я бы не простил такой оскорбительный и меткий плевок.
Много лет спустя
Очень многообещающий плевок, который стал эпиграфом к дружбе, руководившей нашими жизнями целых 35 лет.
И мы кожей чувствовали это ее руководство. И свою ответственность перед ней.
Рома иногда звонил мне среди бела дня и требовательно, с каким-то особым нажимом, спрашивал:
— Друг?
— Конечно, друг, о чем речь!
Частенько я вынужден был отвечать «Нет». Тогда с его стороны следовало резкое: «Все, пока», и на этом разговор обрывался. Это не было проверкой наших отношений на прочность — просто банальный вопрос, выпиваем ли мы вечером или нет.
Друг — это, пожалуй, самое емкое и правильное слово для того, что можно предложить.
Или попросить.
Или разделить.
В общем, для всего.
Очень тонкая и сложная система отношений скрывалась за «другом». Свой необъяснимый мир. Свой изощренный, временами извращенный и, на мой взгляд, восхитительный юмор, который, увы, никто кроме нас не понимал.
Например, мало кто понял нашу шутку со снятием и веселым уничтожением красного флага в День 60-летия СССР.
Сейчас уже кажется, мы были этакими предвестниками ПЕРЕСТРОЙКИ, детьми СВОБОДЫ… но тогда чудом не сели в тюрьму — всего лишь вылетели из комсомолов-институтов.
Шутили мы, на зависть некоторым, очень вкусно. Помню, стояли мы как-то раз — Рома, Аркадий и я — около Роминого дома на Сретенке и трепались. Вообще, Роминого дома — громко сказано… Это была 30-комнатная коммуналка, где он снимал за 10 рублей угол за занавеской у милейшей бабы Кати. Так вот, стояли мы около дома, а точнее, около жуткой корявой доски (такими перекрывали проход под сосульками). Говорили ни о чем. Я что-то сказал про эту доску, на что Рома ответил, что ее зовут Рая, а Аркадий тут же добавил, что она сегодня едет в Ленинград… Вот такая история.
Смешно?
Не очень?
Тогда следующая картина.
Спустя несколько часов мы, купив на последние деньги плацкартные билеты, умоляем проводницу открыть наглухо заколоченное окно, потому что Рая не влезает в тамбур.
Четырехметровая Рая.
Вообще, Раю все как-то полюбили. И проводница, вопрошающая, куда мы эту глупость везем. И пассажиры, спотыкающиеся об нее всю ночь.
Наутро, без денег, но с промокшими ногами и с Раей мы стоим в буфете на Московском вокзале и пьем одну чашку кофе на троих. Катастрофа. Рядом обнаруживается какой-то дядька и тоже пьет кофе. Целую чашку — сам!
— Кто это? — вдруг спрашивает он, показывая на доску.
В то время как любой нормальный человек воспользовался бы словом «что».
