Как молоды мы были…
Он набрал небольшую группу молодых ребят, добавил некоторых актеров из папиного театра, и началась работа.
Как вы, вероятно, догадываетесь, я тоже оказался в этой группе. Конечно, знакомство с Костей сыграло в этом какую-то роль, но все же не за здорово живешь отбирались артисты будущего революционного театра. Все показывались в театр на общих основаниях: играли отрывки, читали стихи, пели, танцевали и т. д. С последним вышла небольшая накладка. На просмотре Костя спросил меня:
— Ты случайно не был у Дрознина «поганой овцой»?
— Нет-нет! Что ты! — заторопился я. — Он меня очень хвалил! Говорил, что у меня прекрасная растяжка…
— Ну что ж, — сказал Костя, — это здорово.
Поясняю, Андрей Дрознин был педагогом по сценическому движению в Щукинском училище (из которого мы с Костей оба родом). Он очень ревностно относился к своей дисциплине и если видел, что студент халтурит или ленится, то вешал на него свой фирменный ярлык «поганая овца». Надо ли говорить, что на мне он висел? И, по-моему, не один. Так вот, когда я уже был принят в прославленный коллектив и пришел на… занятие по пластике, первым, кого я увидел, был Андрей Дрознин, приглашенный Костей работать с актерами театра! Мы встретились глазами и оба все поняли… Но надо отдать ему должное, Андрей меня не выдал, а наоборот, дал мне еще один шанс, которым я худо-бедно воспользовался.
Это было прекрасное время. Мы репетировали день и ночь. В основном занимались движением. Костя хотел превратить нас всех во Фредов Астеров и Лайз Минелли, в то же время Михаил Мишин писал сценарий для нашего первого спектакля-ревю «Лица». Декорации делал Олег Шейнцис, музыку писал Георгий Гаранян, а режиссером-постановщиком был Валерий Фокин. Круче команды не придумать!
И в работе, и в наших душах царила атмосфера студийности: мы творили историю и страшно гордились своей причастностью. Температура 39 не являлась основанием для пропуска репетиции. Ах, как было здорово!
Спектакль получился мощным и успешным, но очень тяжелым (в буквальном, физическом, смысле). Помимо драматических сцен, он состоял из бесконечного танца, а если учесть, что Костя заставлял нас проходить все танцевальные номера на полную катушку перед началом каждого спектакля (и этих спектаклей могло быть тридцать в месяц), то можете представить, насколько выжатыми лимонами мы стали. Когда мы пытались достучаться до жестокого сердца Константина Райкина, дескать, нельзя дважды в день ставить мировой рекорд! — он лаконично отвечал:
— Можно, — и мы обреченно продолжали лезть из кожи вон.
Нет, никаких обид и злости к Косте мы не питали. Он не был ни самодуром, ни Карабасом-Барабасом. Он просто был такой — до фанатизма требовательно и ответственно относящийся к профессии. Насколько я знаю, таким он и остался. И это его отношение сделало театр «Сатирикон» одним из главных явлений в российском театральном мире.
Питер
Ленинградский театр миниатюр был театр ленинградский (простите за вынужденную тавтологию), а это значило, что большую часть времени мы проводили в этом бесконечно любимом мною городе. Правда, уже было принято решение о переводе театра в Москву, причем произошло это после разговора Аркадия Райкина с Леонидом Брежневым. В театральных кулуарах долго ходила легенда об этом разговоре:
«Аркадий Райкин сказал Брежневу, что хочет переехать с театром в Москву, и за пятнадцать минут этот вопрос был решен. Беспрецедентный случай. Было так.
Райкин: Леонид Ильич, прежде нужно договориться с несколькими людьми…
Брежнев: Пожалуйста, давай я прямо сейчас им и позвоню.
И первым позвонил Демичеву, тот был министром культуры:
— Слушай, тут у меня Райкин, он хочет в Москву переезжать. Я — за. Как ты? Тогда я так и пишу: Демичев — за.
Райкин: Надо, наверное, и Гришина предупредить, раз мы переезжаем в Москву.
Брежнев звонит Гришину и произносит буквально то же:
— Вот у меня сейчас Райкин, он хочет в Москву переезжать. Я Демичеву звонил, мы, я и Демичев, — за. Ты как? Понял. Я пишу: Гришин — за. Все в порядке!
Райкин: Леонид Ильич, есть же еще один человек — Романов…
Брежнев тут же звонит по вертушке в Ленинград:
— Это Брежнев говорит. У меня тут Райкин, он в Москву с театром хочет переезжать. Я — за, Гришин с Демичевым — за. Как ты? Понял. Я так и пишу: Романов — за».
Этот Романов (первый секретарь Ленинградского обкома КПСС) был исчадием ада. Среди коммунистических лидеров вообще трудно было найти ангелов — но этот! Он люто ненавидел и травил всех деятелей культуры, которые «не приспосабливались». При Романове были изгнаны из СССР Иосиф Бродский и Сергей Довлатов. Не сложились у него отношения и с Дмитрием Лихачевым. И, конечно же, многими шрамами на сердце Аркадия Исааковича Райкина мы обязаны этому, прости господи, коммунисту.
Так вот, все годы пребывания в Ленинграде мы, московская часть труппы, прожили в гостинице «Октябрьская», что около Московского вокзала. Она стала нашим вторым домом со всеми вытекающими последствиями. Там случались романы, создавались и распадались семьи, и, главное, велось полноценное хозяйство. Все номера были подпольно оснащены плитками, кипятильниками, чайниками и сковородками. Мы варили супы, жарили собранные в Комарово грибы, ну а про чай и кофе я и не говорю. Несмотря на то что пользоваться электроприборами в номерах категорически запрещалось, наши милейшие коридорные дамы (тогда во всех коридорах сидели дежурные) закрывали на это глаза. Вообще, с сотрудниками гостиницы у нас сложились теплые домашние отношения: мы постоянно приглашали их в театр, а они максимально обустраивали наш быт.
Иногда после спектакля я подходил к коридорной Лизе и смотрел на нее жалобными глазами…
— Нет! — говорила она. Я продолжал смотреть… — Ну, хорошо, сейчас гляну, — обреченно вздыхала Лиза и листала списки проживающих. — В 736-й и 811-й живут. Но еще рано, подойди через полчаса.
В 736-й и 811-й жили финны. Вернее, не жили, а лежали. Они приезжали на два дня из Хельсинки, чтобы пить. У них там алкоголь был космически дорогой, а у нас, по их меркам, раздавался даром. Они покупали ящиками водку, забивались в номера, и через двое суток их в бессознательном состоянии грузили в автобусы — ехать домой. Такой вот незатейливый туризм. Больше половины водки при этом оставалось нетронутой, и ее потом списывали и выбрасывали (вы в это верите?). Так вот, средний финн впадал в беспамятство примерно минут через двадцать после того, как входил в номер (они вообще плохо пьют). Лиза страховочно выжидала еще полчаса, заходила в комнату, переступая через разбросанные тут и там финские тушки, брала со стола бутылку водки и несла ее мне. Безвозмездно! (Я на всякий случай изменил имя этого ангела во плоти: вдруг она еще работает в «Октябрьской» и по-прежнему добывает финскую водку бедным актерам-постояльцам.).
