«Ужасная зима оказалась в Париже – все полгода я недомогал».
Недомогал! Жалкий эвфемизм. Можно представить, каково ему было переносить сырость и холод суровой парижской зимы, запертому в четырех стенах, печальному и удрученному. Его единственным утешением оставался Акилле. Мальчик, которому еще не исполнилось и восьми лет, заботливо ухаживал за ним днем и ночью. И скрипач писал об этом Джерми с глубоким волнением:
«Он мое утешение. Когда у меня начинается ужасный кашель, этот славный ребенок просыпается, помогает мне и успокаивает с невыразимым сочувствием. Хоть бы небо сохранило его для меня вместе с тобой. Завтра пойду к министру вместе с Акилле».
Паганини действительно думал о том, чтобы усыновить Акилле, то есть узаконить свои отцовские права на него. При этом он рассчитывал на помощь сардинского министра маркиза Бриньоле Сале, посла Карла Альберта при дворе Луи Филиппа. Маркиз очень любил скрипача, но трудностей оставалось много, и вопрос уладили лишь гораздо позднее.
В письме к Джерми 16 июля музыкант сообщал, что изза «козней злонамеренных» он не смог ничего сделать.
«Однако я сумел противостоять заговорам и моими выступлениями, и моей „пушкой-скрипкой“ сумел, несмотря ни на что, добиться огромного успеха… Надо будет, видимо, вернуться сюда в будущем году. Пока же думаю поехать в сентябре в Петербург и провести в России всю зиму. Что скажешь об этом? Я не замерзну, поскольку дома там так устроены, что в них не простудишься, кареты закрываются очень плотно, и сибирские шубы…»
Под кознями Паганини имел в виду следующее. Весной 1833 года Гарриет Смитсон, ирландская актриса, которая несколько лет назад очаровала Берлиоза, создавая образы героинь Шекспира, и после множества страданий, горестей и невзгод стала его женой (брак, увы, очень несчастливый), оказавшись в очень трудном положении, дала концерт-бенефис. Шопен, Лист, Хиллер согласились принять в нем участие. А скрипач отказался.
В письме в «Таймс» 9 мая 1833 года он писал, что отклонил приглашение участвовать и в другом концерте, который устраивался в это время в Париже в пользу бедствующих английских артистов, из-за плохого состояния здоровья. Действительно, вот уже полгода, как он не выступал и не мог снова обрести «электричество, необходимое, чтобы заставить себя слушать». А играть бесстрастно он совершенно не мог. Он не желал представать перед парижской публикой не в форме.
«Эпок литтерер», а затем и «Гармоникон», и «Таймс» яростно обрушились на него, и это глубоко огорчило скрипача. Выходит, Париж так неблагодарен, что забыл все другие благотворительные концерты, с которыми он выступал здесь прежде, и теперь не верит ему, когда он утверждает, что не может играть?
Интересно отметить, что несколько месяцев спустя, когда состоялось знакомство Паганини и Берлиоза, вскоре после того концерта женившегося на Смитсон, композитор не высказал никакого упрека скрипачу: очевидно, он понял его лучше иных журналистов.
20 апреля музыкант почувствовал себя достаточно хорошо, чтобы в третий раз направиться в Англию. Возможно, он и не поехал бы туда, но, как сообщал Джерми:
«Они устроили бы процесс, который обошелся бы мне слишком дорого, учитывая благословенные законы этого мира…»
Он поручил организацию своих концертов импресарио. Раньше он никогда не делал ничего подобного, и это вызвало резкую критику. Однако впоследствии, когда стало ясно, что это очень удобно, примеру скрипача последовали все.
Приехав в Лондон, он сразу же оказался в центре нового скандала. Сначала ему пришлось отвечать на обвинения, выдвинутые «Таймс» в связи с его отказом играть в парижском концерте в пользу английских артистов, а затем сразу же понадобилось писать ответ на открытое письмо некоего И. Москати, который обвинял его в том, что еще в 1817 году в Риме скрипач якобы присвоил себе во время карточной игры чужие деньги. Москати расписывал это как мог, заявив даже, будто Паганини приехал в Рим совсем нищим, и один молодой артист одолжил у Москати денег, чтобы помочь ему, но тот проиграл их в ту же ночь, едва получил…
Паганини защищался, ссылаясь на факты, утверждая, что в то время у него имелся свободный кредит у банкира Торлония и что он зарабатывал много денег своими концертами и не проигрывал их по ночам. Однако Москати снова зло обрушился на него. Музыкант опять весьма решительно возразил, отрицая, что вообще когда-либо знал Москати, как тот уверял, а затем, в свою очередь, обвинил его в том, что тот хочет устроить себе в «Таймс» дешевую «рекламу преподавателя языков». «Таймс» поняла намек и заявила, что впредь ничего не станет печатать бесплатно. Публикации в «Таймс» и тогда стоили очень дорого.
И все же Москати[168] прислал еще одно письмо, подписанное Л. В., в котором вытаскивал на обозрение другие жалкие сплетни. На этот раз Паганини не удостоил его ответом, но можно представить, как возмущали его подобные вещи. Он создан для того, чтобы играть на скрипке, а не для того, чтобы тратить время на сочинение полемических писем в газеты. К сожалению, на этом все не закончилось. Противники ожесточились против него, как увидим, и позднее ему еще не раз придется брать в руки перо, дабы защититься от злобных обвинений.
Во время третьего «английского» периода Паганини дал пятьдесят два концерта в течение девяти недель, побывав также и в Шотландии. Эти его выступления не имели особенного успеха ни в Лондоне, где театры переживали тяжелый кризис, ни в других городах.
Он вернулся в Париж бесконечно усталый. Нервное напряжение и переутомление оказались огромными. Паганини тяжело заболел, настолько, что 24 ноября, отчаявшись поправиться, писал другу:
«Дорогой Джерми, я так болен, что вряд ли выберусь на этот раз. Я сильно простужен, и мне пускали кровь, и просто не знаю, что и сказать тебе. Я был бы счастлив, если б мог увидеть тебя в Париже».
Поправиться удалось быстрее, чем он рассчитывал, и 14 декабря он сообщал Джерми:
«Вот я и поправился. Когда царапал тебе то письмо от 24-го, тогда, по мнению врачей и хирургов, мне оставалось жить часов 8—10. Слава богу, все обошлось.
Надеюсь, что отдых сможет продлить мои дни. Зима здесь необычайно сурова, и я думаю, благоразумнее остаться в Париже, нежели отправляться в поездку по Италии. Иначе, уже поправляясь, рискую снова заболеть и потом буду жалеть, что поехал. Нашел отличнейшую квартиру с окнами на юг, в самом центре города, и вот тебе мой адрес: улица Лафита, 10.
Пиши мне чаще. Получил другие твои послания, в том числе и письмо из Лондона, распорядился, чтобы забрали из таможни большой альт. Честно говоря, хоть и звал тебя к себе в Париж, думал, что не доживу до твоего приезда; но теперь вновь надеюсь обнять тебя и поручить тебе моего сына, который знает, что ты его второй отец».
В другом письме к Джерми он тоже упоминал об альте – просил прислать и 12 апреля 1833 года сообщил:
«Получил разрешение баронессы Ротшильд послать большой альт в австрийское посольство в Лондон; так что сможешь очень скоро упаковать его как следует, чтобы отправить туда и послать наземным путем, чтобы я успел получить его. Если сможешь, вложи в посылку какой-нибудь смычок из тех, что называют а-ля Паганини».
