Коленкур сказал на это: «Зима ворвется внезапно, как бомба, и при том состоянии, в котором находится армия, ничего не может быть страшнее». Но так и не убедил своего повелителя. Или же повелитель просто не смог в этом признаться? В конце концов все кончилось шуткой: «Коленкуру кажется, что он уже замерз!» – сказал император маршалам Дюроку и Нею.
Однако гонцов из Петербурга все не была, а печальная действительность то и дело напоминала о себе. Когда, велев эвакуировать из Москвы всех раненых генералов и офицеров, Наполеон потребовал от генерал-интенданта Дюма сообщить время, которое понадобится транспорту с ранеными, чтобы достичь Немана, ответ генерала вызвал гнев. «Быть может, он не хотел признать, что находится так далеко от своего исходного пункта, а может быть, он подумал, что когда другие произведут такие же вычисления, то они им не понравятся, – пишет Коленкур. – Он выразил сомнение в правильности этих расчетов и был очень рассержен ими, как будто от графа Дюма зависело сократить расстояние до Немана».
Когда маршал Ней показал Наполеону письмо Шварценберга, содержавшее намек на то, что австрийцы готовы при первой возможности бросить Наполеона, он сначала сказал: «Австрийцы и пруссаки – враги, находящиеся у нас в тылу», однако едва только Бертье предложил уйти из Москвы и занять позиции поближе к Польше, тут же заявил: «Это письмо – сентиментальная чепуха».
Наполеон то и дело менял свои планы. Хотя поездка Лористона ободрила его, но войскам было приказано сосредоточиться в Москве, чтобы, по мнению Коленкура, в конце сентября «эвакуировать Москву и перебраться в Витебск, чтобы вновь занять ту линию, на которой он раньше хотел остановиться, и расположить войска на зимних квартирах». Однако он все никак не мог решиться отдать приказ, так как «не мог поверить, что судьба, которая так часто ему улыбалась, совершенно отвернулась от него как раз в тот момент, когда он должен был просить у нее чуда».
27 сентября выпал снег. Хотя он таял сразу, однако, пишет Сегюр, «с ним исчезли все иллюзии, которыми Наполеон старался окружить себя». Ложье пишет, что на 28-е войскам снова поступил приказ выступать из Москвы – но и он был отменен. Между тем в последние дни сентября ситуация стремительно ухудшалась: коммуникации были перерезаны, чтобы раздобыть провиант, приходилось уезжать на 15–20 километров от города. 1 октября впервые была перехвачена почта. Отсутствие писем сильно подействовало на солдат, на офицеров, на генералитет – все вдруг поняли, на какой остров они забрались. Понял и Наполеон, что не сможет из Москвы руководить империей. Однако даже после этого он твердил всем: «нигде мне не будет лучше, чем в Москве». Доводы его были таковы: «император Александр остережется позволить ему провести зиму в Москве, откуда он сможет заняться организацией страны; оккупация Москвы – не пустая вещь для русских помещиков, так как она лишает их доходов; крестьяне, которых заставили бежать из своих деревень, объедают губернии, в которые их направили. Русские не могут долго переносить такое положение вещей; Кутузов и его генералы знают это очень хорошо и желают мира».
Логика в его словах была. Но проблема в том, что в России логика не действует.
К началу октября Наполеон не был похож на себя. «Он пребывал в состоянии гнетущего спокойствия измученного заботами человека, который не может представить себе, каким образом пойдут его дела…», – вспоминал Констан. И дальше удивительная деталь: «Император постоянно держал на своем столе книгу Вольтера «История Карла XII».
Призрак шведского короля являлся в те месяцы обеим сторонам. Известнее всего намек генерала Балашова, посланного к Наполеону в самом начале войны, и на вопрос о дороге на Москву ответившего: «Карл XII шел через Полтаву» (правда, ни Сегюр, ни Коленкур эту патриотическую остроту не записали). Опубликованная в Москве 1 июля первая «афишка» Ростопчина была тоже про шведского завоевателя мира: на лубочной картинке «бывший ратник московский мещанин Карнюшка Чихирин», выйдя из питейного дома и услышав, что Бонапарт хочет идти на Москву, насмехается: «Карл-то шведский пожилистей тебя был да и чистой царской крови, да уходился под Полтавой, ушел без возврату».
Пруссак Генрих Брандт, 23-летним офицером Висленского легиона вошедший в Россию, писал, что его однополчане-поляки то и дело поминали Карла XII в своих разговорах: «Не проходило и дня, чтобы в наших кружках не говорили о Карле XII и не подсмеивались над сочинением Вольтера. Многие польские офицеры, основательно изучившие поход Карла XII, знали, по семейным преданиям, малейшие его подробности. Все те литовские имена, которые собрались некогда вокруг шведского короля, и теперь имели своих представителей в наполеоновской армии. Радзивилы, Завиши, Сапоги, Тизенгаузы, Ходзьки, Тышкевичи, Оскерки, Одынцы, Корсаки занимали, все без исключения, высшие или низшие должности в этой армии». (Брандт не упоминает еще Понятовского – один из предков Юзефа Понятовского был в шведской армии полковником и под Полтавой, при начавшемся уже бегстве, собрал вокруг короля 500 человек и с этим отрядом спас Карла XII от плена).
Польские собеседники Брандта смотрели в будущее без оптимизма: «Мой полковой командир, полковник Хлузович, человек весьма образованный, заметил, что затеянное дело кончится нехорошо. «Вы увидите, – сказал он, – что император впадет в ошибку Карла XII: он оставляет в тылу своем неустроенную Польшу, разоренную Литву, и с нами будет то же, что было со шведами… Настоящая кампания, проигранная или даже просто неудавшаяся, возбудит к восстанию всю Германию, и тогда дела пойдут там так же, как в Испании, только в гораздо больших размерах. Короли, которых Наполеон запряг в свою триумфальную колесницу, сбросят с себя ярмо, и ограбленные, разоренные народы отплатят кровавою местью. Я не поручусь, что и наши ограбленные литвины не примут их сторону… Наполеон ошибается гораздо больше тем, чего не делает, нежели тем, что делает».
Узнавал ли Наполеон себя на страницах книги Вольтера о шведском короле, угадывал ли он по ней свою судьбу? С каким чувством читал он строки: «Его твердость, превратившаяся в упрямство, была причиною его несчастий в последние годы. (…) его авторитет граничил с тиранией. (…) Его высокие качества, из которых каждое в отдельности могло бы обессмертить любого государя, были причиной несчастия его государства. Его жизнь должна служить поучением государям, насколько мирное правление счастливее и превыше подобной славы». Продирал ли Наполеона мороз по коже от узнавания себя в шведском короле, который «завоевывал царства, чтобы их раздавать», и о котором Вольтер писал: «страсть к славе, к войне и к мести врагам мешала ему быть хорошим политиком – качество, без которого не было еще завоевателей»?!
Судьбы разбившихся о Россию завоевателей повторяли одна другую. Бегство Карла к Днепру (Вольтер называет его Борисфен) и переправа, стоившая жизни почти всем, кто спасал короля, словно пророчили отступление из Москвы и бегство Наполеона от армии в Сморгони, во время которого весь эскорт, состоявший из польских улан, замерз в пути. Только Карл достиг спасительного для него Очакова за несколько суток, а о том, сколько времени для выхода из России понадобится французам, Наполеон боялся даже думать. Вольтер описывал, как издевательски вели себя русские в отношении шведов: «русскому послу Толстому публично прислуживали шведские солдаты, взятые в плен под Полтавой. Этих доблестных воинов продавали в рабство на константинопольских рынках. Кроме того, московитский посол во всеуслышание заявил, что турецкая стража в Бендерах приставлена к королю не в качестве почетного караула, а чтобы содержать его как пленника».
