Карл XII изрядно утомил собою даже своих подданных: когда в 1718 году при осаде крепости Фредрикстен в Норвегии короля убило пулей, один из офицеров его свиты сказал: «Комедия кончилась. Пойдемте ужинать».
Читать такое в пропахшей пожарищем Москве, находясь в трех месяцах пути от Парижа, в окружении партизан, наверняка примеряя эту судьбу на себя – это было уже из области психиатрии. Интересно, что и в этом Наполеон повторял Карла XII: тот, живя на иждивении турецкого султана, читал французскую трагедию «Митридат», потому что «судьба поверженного и жаждавшего отмщения монарха столь походила на его собственную»… (Митридат – царь Понтийского царства, завоевавший греческие города Черноморья и часть Кавказа. Однако борьба с Римом привела к разгрому Митридата, против которого в конце концов восстало даже собственное войско, после чего Митридат покончил жизнь самоубийством).
Он еще на что-то надеялся. Коленкур пишет, что в первые числа октября Наполеон думал о том, чтобы освободить крестьян в расчете на то, что теряющие свое состояние дворяне-помещики либо принудят Александра к миру, либо и вовсе совершат переворот.
Многие историки задаются вопросом: почему Наполеон не освободил русских крестьян – ведь победа могла быть ему гарантирована одним росчерком пера. Историк Василий Семевский в своей работе «Волнения крестьян в 1812 году и связанные с Отечественною войною» показывает, что правящие круги России давно опасались такого шага. Еще в 1806 году граф Федор Ростопчин писал царю Александру по поводу созданной внутри страны милиции (ополчения), что она гораздо опаснее будет для самодержавия, чем для Наполеона, если вдруг при случае «толк о мнимой вольности подымет народ на приобретение оной истреблением дворянства».
Власть боялась, а народ надеялся: тот же Семевский приводит записанный полицией в начале 1807 года разговор крестьянина Корнилова, крепостного помещика Тузова: «Бонапарте писал к государю… чтоб, если он желает иметь мир, то освободил бы всех крепостных людей и чтоб крепостных не было, в противном случае война будет всегда». Когда Корнилов был допрошен, он сказал, что слышал об этом от одного крепостного живописца, рассуждавшего с двумя товарищами по профессии о том, что «француз хочет взять Россию и сделать всех вольными». Господские лакеи в Петербурге говорили после победы Наполеона над Пруссией, что когда французы таким же образом покорят и Россию, то все будут вольными. В январе 1807 года для сбора подобных слухов был создан целый секретный комитет, куда велено было сообщать о всех делах «по важным преступлениям и измене против общего спокойствия и безопасности». В марте 1812 года этот комитет узнал об очередном разговоре крестьян. Крестьянин Петров жаловался на своего помещика, а крестьянин Медведев его утешил: «Погоди немного, – и так будем все вольные: французы скоро возьмут Москву а помещики будут на жаловании». Иванов, услышав это, сказал: «Дай Бог, нам тогда лучше будет».
При начале войны ожидания катастрофы усилились. Генерал Раевский писал в конце июня 1812 года: «Я боюсь прокламаций, чтобы не дал Наполеон вольности народу, боюсь в нашем краю внутренних беспокойств». Русские помещики уже в общем-то даже придумали за Наполеона, как он освободит крестьян и даже чьими руками это будет сделано: руководить русским бунтом, по мнению Ростопчина, должен был Сперанский, который должен был «дав вольность крестьянам, вручить им оружие на истребление дворян». Сперанского тогда сослали в Нижний Новгород, но Ростопчин за всеми своими заботами генерал-губернатора Москвы не забыл написать императору, что надо бы отправить Сперанского подальше, так как опальный сановник нашел сочувствие среди нижегородцев, решивших, что он пострадал за желание доставить народу свободу. Помещичьи крестьяне, пишет Семевский, заказывали тогда молебны за здравие Сперанского и ставили свечи, считая его оклеветанным министрами и дворянами.
Ожидание свободы было порохом, рассыпанным по всей России. Однако Наполеон только в Москве задумал поджечь его. Да и то решил делать это с какими-то церемониями. Был разработан план: упразднения крепостного права должен был потребовать сам народ, для чего, пишет Коленкур, «несколько субъектов из низшего класса населения и несколько подстрекателей (немецкие ремесленники, которые служили им переводчиками и подстрекали их) немного покричали и по наущению некоторых лиц подали ходатайство об освобождении крестьян. Те же лица, которые подучили их, убедили императора в необходимости этой меры, заявляя ему, что идеи эмансипации гнездятся уже в мозгу у всех крестьян, и император, вместо того чтобы быть окруженным врагами, будет иметь миллионы пособников». (При этом в московских архивах искали документы о восстании Пугачева – возможно, для того, чтобы понять, чем это все может обернуться).
При этом Наполеон постоянно сомневался в результате и то и дело советовался. Мадам Шальме, на которой Наполеон решил проверить эту идею, разочаровала своего великого собеседника, заверив, что бомба вряд ли взорвется: «одна треть крестьян, быть может, оценила бы это благодеяние, а две другие не поняли бы даже, что им хотят сказать. Русский недоверчив, его трудно побудить к восстанию. Дворяне не замедлили бы воспользоваться этою минутой колебания, эти новые идеи были бы представлены, как противные религии и нечестивые; увлечь ими было бы трудно, даже невозможно». Наполеон был поражен. (Мадам Шальме была очень близка к истине. Русский народ если и хотел свободы, то не от Наполеона. Ростопчин писал Багратиону из Москвы 6 августа: «заговорил мой повар Турне о вольности и что за этим шел Наполеон. Люди мои тотчас донесли: на другой день Турне отдули на конной плетьми и в Тобольск; опять заговорил месье Мутон. Этого люди в том доме, где он жил, сперва побили, а потом привели на съезжую, этого отдуют кнутом. Впрочем, злоба к Бонапарту так велика, что и хитрость его не действует. И эта пружина лопнула, а он наверное шел на бунт»).
Впрочем, Наполеон и сам, без советчиков, мог сомневаться в волшебной силе воздействия указов об упразднении крепостной зависимости. В 1808 году в Испании он отменил сословные привилегии, упразднил святую инквизицию и конфисковал ее имущество, разогнал монастыри, – сделал то, о чем, предполагалось, мечтали поколения испанцев. Жозеф пытался укрепить в Испании прослойку крестьян-собственников, но испанцы во всяком действии французских властей предполагали подвох и ни на какие компромиссы с новой властью не шли.
Возможно, идея освобождения крестьян не больно-то и нравилась Наполеону – это была бы не чистая победа, а какой-то подкоп, даже вид подкупа. К тому же она придала бы этой войне «революционный характер, отнюдь не подходящий для государя, который с полным основанием хвалился тем, что восстановил общественный порядок в Европе», – так объяснял ситуацию Коленкур. Немудрено, что идею освобождения крестьян никто из французов не принимал всерьез: «это была гроза, при которой только сверкала молния, но гром не гремел», – написал о ней Коленкур.
Уже по возвращении в Париж император счел нужным пояснить сенату, почему он не взорвал Россию изнутри, хотя имел и взрывчатку, и фитиль: «Я веду против России только политическую войну… Я мог бы вооружить против нее самой большую часть ее населения, провозгласив освобождение рабов; во множестве деревень меня просили об этом. Но когда я увидел огрубение этого многочисленного класса русского народа, я отказался от этой меры, которая предала бы множество семейств на смерть и самые ужасные мучения». Выходило так, что Наполеон Россию пожалел.
