Но надо же было еще вручить ему повестку! Это можно было сделать через лорда Кейта, но тот просто сбежал. «Беллерофонт», едва началась история с повесткой, вышел в открытое море. Повестка так и не была вручена: видимо, сама судьба не позволила великому окончательно превратиться в смешное…
6 августа, поняв, что и это сражение проиграно, Наполеон написал письмо, главными словами которого были: «я по своему свободному волеизъявлению поднялся на борт «Беллерофонта» и не являюсь никаким пленником; я являюсь гостем Англии». При этом Наполеон даже не знал, к кому адресоваться – французский народ далеко, принц-регент и монархи-победители его письмами пренебрегают. В результате Наполеон обращается «к Небу и людям…».
От всего этого у императора сдали нервы. Андре Кастелло приводит слова одного из моряков «Беллерофонта», увидевшего Наполеона 7 августа, при переходе на «Нортумберленд»: «Он был неряшливо одет, небрит, лицо бледное, изможденное, походка нетвердая. Тяжелые веки, на лице неизбывная глубокая грусть… Простого смертного такая картина трогала до слез. Наша палуба казалась нам местом его казни. Не хватало лишь палача, топора и плахи».
Свою саблю Наполеон так и не отдал. Не сдали свои шпаги также Бертран, Гурго, де Монтолон и Лас-Каз.
Наполеон переправился на «Нортумберленд» в шлюпке. Когда он поднимался на борт, Бертран прокричал: «Император!», но барабаны промолчали. Они начали бить, лишь когда на палубу вступил лорд Кейт. Наполеон грустно сказал адмиралу Кокберну, назначенному главнокомандующим военно-морской базой на мысе Доброй Надежды: «Месье, готов исполнять ваши приказы». Однако уже к вечеру Наполеон пришел в себя и за ужином распоряжался, будто был за столом главным человеком. Когда после еды англичане приготовились поболтать, передавая друг другу флягу с портвейном, Наполеон вышел из-за стола.
10
Хотя на «Нортумберленде» англичане старательно подчеркивали, что императора Наполеона здесь нет, а есть только генерал Бонапарт, но за столом Наполеону отводилось почетное место, а из уважения к его привычкам адмирал Кокберн «распорядился, чтобы обслуживание было ускорено».
Маршан отмечает: «В течение всего плавания адмирал вел себя по отношению к императору очень любезно», списывая последовавшую затем перемену на необходимость «выполнять инструкции британского министра».
На Святую Елену «Нортумберленд» прибыл после 62 дней плавания 15 октября 1815 года. «Ничто не может вызвать большего чувства запущенности и отвращения, чем внешний вид этого острова», – писал Барри О'Мира.
Наполеон и его свита «ожидали, что его пригласят остановиться в Континентальном доме, загородной резиденции губернатора, (…) поскольку прежде всех знатных пассажиров, посещавших остров, неизбежно приглашали гостить в этой резиденции». Приглашения, однако, не последовало – англичане уже давали понять, каково положение вещей, и это было еще до прибытия на остров Гудсона Лоу.
Даже в самом начале, поселившись в принадлежавшем семье Балькомб коттедже Брайерс на время строительства дома в Лонгвуде, Наполеон должен был чувствовать себя как в тюрьме, разве что в очень просторной камере. Жителям острова было запрещено разговаривать с ним и его свитой. По острову ходили патрули, а по морю кружили два брига. Рыбаков обязали возвращаться с моря к девяти вечера. Заметившему подозрительное судно была обещана награда. Все письма пленников досматривались. Конные прогулки были разрешены, но их предписывалось совершать только в сопровождении английского офицера.
Наполеон пришел в ярость. Он продиктовал записку с обычными тезисами о том, что не является военнопленным. Но в ней он называл себя императором, и Бертран даже не стал передавать ее адмиралу Кокберну, о чем в конце концов стало известно Наполеону. Разгорелся скандал. Письмо было отправлено Кокберну, но у него уже и следа не осталось от доброго отношения к Наполеону: «Вы заставляете меня официально вам заявить, что мне ничего не известно о том, что на острове находится император, и что никакой человек столь высокого ранга не был доставлен вместе со мной сюда на «Нортумберленде», – ответил Кокберн.
10 декабря Наполеон переехал в Лонгвуд, где ему предстояло жить четыре года и пять месяцев – до самой смерти.
11
Лонгвуд – особое место на Святой Елене. Андре Кастелло, посетивший остров и даже проведший в Лонгвуде ночь, писал, что плато обдувается всеми ветрами, а перепады температур между Джеймстауном и Лонгвудом могут составлять 14 градусов.
«Здесь почти каждый день дожди, – пишет Андре Кастелло. – Палящее солнце превращает дождь в теплый туман. Ходить тяжело, пот катится ручьем. Сильный ветер, то ужасно холодный, то жарко жгучий, не рассеивает туман; он лишь уплотняет насыщенный влагой воздух». Англичане при этом расписывали французам Лонгвуд в лучшем виде: Гурго писал одной своей знакомой о строящемся доме императора: «говорят, он расположен в сказочном месте».
Маршан пишет, что в Лонгвуде вокруг резиденции Наполеона в те времена не росли деревья. От солнца император мог спрятаться только под шатром.
Наполеон надеялся, что с переездом в Лонгвуд цепь станет длиннее. Но Лас-Каз еще в коттедже Брайерс предложил ему не обольщаться: «Здесь мы с вами в парке, а там будем в клетке». Так и вышло. Маршан пишет, что территория, по которой император мог совершать прогулки, была около шести километров. Однако в пеших прогулках император пользы не видел, а для верховой езды это было слишком мало. Барри О'Мира в «Голосе с острова Святой Елены» пишет, что уже в шестистах шагах от дома стоял охранник, а вдоль границ территории Лонгвуда были расставлены часовые и пикеты. (Винсент Кронин в книге «Наполеон» пишет, что днем часовых было 125, а ночью 72). К девяти вечера все они стягивались к дому на расстояние, позволявшее им переговариваться: «они окружали дом таким образом, чтобы видеть любого человека, который мог войти или выйти из него. (…) После девяти вечера Наполеон не мог свободно покинуть дом, если его не сопровождал старший офицер», – пишет Лас-Каз.
В доме к тому же было полно крыс: О'Мира пишет, что иногда ночью они бегали по нему. Собаки и кошки, поселенные в Лонгвуде для борьбы с крысами, скоро вымотались и «стали проявлять равнодушие к схваткам с крысами».
На острове охранялись все места, пригодные для высадки с судов или шлюпок. Часовые стояли даже на горных тропинках. «Никаким иностранным судам не разрешалось бросать якорь, если только оно не терпело бедствия», – писал О'Мира. И это было еще при Кокберне (через какое-то время даже эти условия казались идиллией, и Наполеону придется требовать от Гудсона Лоу, «чтобы статус французов стал таким же, как во времена сэра Джорджа Кокберна или примерно таким же»).
В январе 1816 года англичане, испытывая стойкость его спутников, предложили им покинуть остров. Те же, кто решил остаться, должны были написать заявление. В тот раз никто не уехал.
14 апреля 1816 года на остров прибыл новый губернатор Гудсон Лоу. Наполеон рассчитывал, что найдет с ним общий язык как военный с военным. Лоу к тому же бывал на Корсике и даже будто бы останавливался в доме Бонапартов. 15 апреля Гудсон Лоу приехал в Лонгвуд и потребовал у Монтолона встречи с «генералом Бонапартом». Нет нужды говорить, что в этот день Лоу не пустили к Наполеону. Только 16 апреля в четыре часа дня он принял нового губернатора. Первая встреча, если судить по изложению Андре Кастелло, должна была приободрить императора: Лоу, казалось, оказывал ему должное уважение и покупался на комплименты.
