Видимо, этим Ростопчин хотел стать своим среди погорельцев, разделить с ними их судьбу (в воспоминаниях он писал по поводу дома на Лубянке, что запросто мог увезти всю обстановку на 20 телегах, однако «хотел понести те же потери, какие были понесены другими»). Интересно, что в Вороново главнокомандующий Москвы взял с собой Вильсона и графа Тирконела, адъютанта герцога Йоркского, также состоявшего при русском штабе – Ростопчину нужен был не просто очевидец, но европеец: Ростопчин, видимо, понимал, что на Европу такой поступок произведет впечатление, каковое потом может помочь. Вильсон описал случившееся в нескольких письмах, явно приходя в трепет от размера ущерба, который Вильсон оценил в сумасшедшую по тем временам сумму в 100 тысяч фунтов стерлингов. «Разрушение Воронова должно пребыть вечным памятником Российского патриотизма», – считал Вильсон, и вслед за ним так решила и Европа.
(История и историки изрядно припудрили образ Ростопчина и без Вильсона. Например, текст записки, которую Ростопчин оставил французам на воротах Вороново, начиная с Михайловского-Данилевского, все излагают так: «Восемь лет украшал я мое село и жил в нем счастливо. При вашем приближении крестьяне, в числе 1720, оставляют свои жилища, а я зажигаю мой дом, чтобы он не был осквернен вашим присутствием. Французы! В Москве я оставил вам два мои дома и движимости на полмиллиона рублей, здесь же вы найдете один пепел».
Однако служивший в Висленском легионе Генрих Брандт, видевший записку своими глазами, в воспоминаниях приводит другой текст – менее «античный», но от этого, может быть, даже более величественный: «Я поджег мой дом, стоивший мне миллиона, для того, чтобы в нем не жила ни одна французская собака» («J'ai mis le feu a mon chateau, qui me coute un million, afin g'uaucun chien francais у loge»). Брандт добавляет: «Сотни человек читали эту надпись и могут засвидетельствовать, что все позднейшие парафразы ее неверны. Она находилась потом в руках адъютанта Мадалинского, очень дорожившего этим лоскутком, и я видел у него бумагу еще в Германии»).
Однако в октябре 1812 года иски от москвичей еще не поступали, и Ростопчин то и дело чувствовал себя героем. Въехав в Москву через несколько дней после выхода из нее французов, он встретился с князем Шаховским из отряда Бенкендорфа и «с самодовольством говорил о том истинно славном деле, от которого через несколько лет отрекался в Париже».
В 1823 году Ростопчин выпустил книгу «Правда о московском пожаре», начинавшуюся с заявления «я отказываюсь от прекраснейшей роли эпохи и сам разрушаю здание моей знаменитости». Ростопчин объявил, что организация пожара приписана ему Наполеоном, который таким образом хотел «найти верный способ отклонить от себя весь срам сего дела в глазах России и Европы». Ростопчин призывал своих обвинителей рассуждать логически: зачем бы ему жечь Москву, если он не имел гарантий, что она сгорит полностью: «если бы не случилось жестокого ветра, огонь сам бы по себе остановился по причине садов, пустых мест и бульваров» – а над ветром Ростопчин, понятно, власти не имел. К тому же, указывал Ростопчин, даже в сгоревшей на три четверти столице достаточно осталось зданий для размещения наполеоновских войск. «Единственным злом могло бы быть истребление припасов», – однако, пишет Ростопчин, в Москве к тому времени из-за нарушения системы подвозов и постоянной отправки хлеба в армию в виде сухарей, припасы были и так невелики. В этом он прав: в воспоминаниях наполеоновских солдат и офицеров много говорится об изобилии изысканных вин и разных лакомств и о полном отсутствии простого хлеба. Пожарные трубы были вывезены не по какому-то злому умыслу, а в ходе общей эвакуации казенного добра: «Я велел выпроводить из города две тысячи сто человек пожарной команды и девяносто шесть труб (их было по три в каждой части) накануне входа неприятеля в Москву. Был также корпус офицеров, определенных на службу при пожарных трубах, и я не рассудил за благо оставить его для услуг Наполеона, вывезши уже из города все гражданские и военные чины».
По поводу 19-го бюллетеня Великой Армии, где говорилось, что Ростопчин для уничтожения Москвы «вооружил три тысячи злодеев, которых выпустил из тюрем», сам Ростопчин писал, что колодников, свезенных летом 1812 года из уже захваченных французами губерний (Витебской, Могилевской, Минской и Смоленской), даже вместе с московскими было только 810 человек, да и те «отосланы в Нижний Новогород двумя днями прежде входа неприятеля в Москву». Мысль о том, что эти люди были употреблены для поджога, Ростопчин просто осмеял прежде всего потому, что у колодников, по его мнению, не было никакого резона, получив свободу, выполнять какие-либо его приказы, тем более, рискуя при этом жизнью.
В одном из бюллетеней французы писали о расстреле поджигателей, будто бы признавшихся, что действовали они по приказу градоначальника. Ростопчин нашел в Москве троих человек из тех, кто был задержан французами, но остался жив: «один был служитель князя Сибирского, оставленный при доме, другой старый подметальщик в Кремле, третий – магазинный сторож». По словам этих людей выходило, что французы не утруждали себя следствием и определением степени вины: «тридцать русских поставили в одну линию, из них отсчитали тринадцать справа, поставили к монастырской стене и расстреляли. Тела их были повешены на фонарные столбы с французской и русской подписями, что это были зажигатели». Остальных французы просто отпустили и больше не беспокоили.
Ростопчин заключал: организацию пожара «не могу я приписать ни русским, ни неприятелю исключительно». При этом, правда, указывал: «Главная черта русского характера есть готовность скорее уничтожить, чем уступить, оканчивая ссору словами: не доставайся же никому. В частых разговорах с купцами, мастеровыми, людьми из простого народа я слыхал следующее выражение, когда они с горечью изъявляли свой страх, чтобы Москва не досталась в руки неприятелю: лучше ее сжечь». Уже по выходе из Москвы, пишет Ростопчин, в главной квартире Кутузова встречались люди, с торжеством заявлявшие о том, что подожгли свой дом или торговое место. К тому же, напоминает публике граф: «разграбление этого города было обещано армии», а грабить разрешалось только сожженные дома, что, по мнению Ростопчина, вынуждало французов возобновлять пожары.
Книга эта никого не убедила ни в России, ни за границей, где граф прожил большую часть оставшейся жизни и где его в театрах встречали овацией, как античного героя. Россия в нем героя не видела: когда в 1912 году перед юбилеем Отечественной войны нашли его могилу, оказалось, что она «находится в полном запустении, надмогильный памятник еле держится, надпись выветрилась».
11
Организованного сопротивления русских внутри Москвы не было, а вот стихийных ночных убийств мародеров русские мужики совершили немало. «В осенние, глубокие и темные ночи жители московские убивали французов великое множество, кидая их в колодези, подвалы, погреба, пруды и другие места», – писал Федор Корбелецкий, «очевидец поневоле».
Ночами французы отсиживались за толстыми церковными стенами, «не смея показаться на улицу». Корбелецкий пишет, что эта «скрытная война» обошлась Наполеону в 20 тысяч человек.
