Пишут, что в Москву с целью покушения на Наполеона ходил Фигнер. О намерении вернуться в Москву для убийства Наполеона Фигнер начал говорить еще до того, как русские оставили свою столицу: еще в Филях, узнав о решении Кутузова, Фигнер заявил: «ежели бы мне дали волю и дозволение выбрать человек 50 охотников, я пробрался бы внутрь французского лагеря, до места пребывания Наполеона, и непременно бы убил его, и хотя уверен, что и сам бы жив не остался, но охотно бы пожертвовал жизнью». Затем он говорил это едва ли не каждому, кого встречал, причем, в самых трагических выражениях. «Я не переживу Москвы. Я возвращусь в нее и убью Наполеона. Скажи это Ермолову и что судьбу моего семейства ему», – записал в воспоминаниях Петр Граббе слова Фигнера, слышанные им 2 сентября. На следующий день о том же Фигнер сказал своему сослуживцу Илье Радожицкому: «Еду в Москву. Если через неделю не вернусь, не считай в живых».
Отметим, что даже некоторые современники Фигнера полагали, что историю эту он придумал сам исключительно в целях рекламы. По тем временам затея Фигнера считалась подвигом сомнительным. Еще в Филях офицеры назвали ее варварством. В воспоминаниях есть записанная через третьи руки беседа Ермолова с Кутузовым, который, узнав от Ермолова о планах Фигнера, вспомнил, как в Древнем Риме Фабриций, получив от своего врача предложение отравить Пирра, отослал этого доктора к Пирру как изменника. Кутузов будто бы сказал Ермолову: «Если бы я или ты стали лично драться с Наполеоном явно… Но ведь тут выходит тоже как бы разрешить из-за угла пустить камнем в Наполеона…». В воспоминаниях самого Ермолова этой сцены нет, однако она повторена в романе Григория Данилевского «Сожженная Москва», где Кутузов первым делом спрашивает Ермолова: «А как полагаешь, он не насчет перпетуум-мобиле, не из желтого дома? Приметил ты, в порядке ли его мозги?». (Роман вышел в 1886 году, когда никто из современников уже не мог пенять Данилевскому на легкость обращения с историческим материалом).
Некоторые современники считали, что Фигнер идет на это не столько потому, что Наполеон враг, сколько потому, что он – Наполеон: убить его означало совершить именно тот «исторический» поступок, которыми бредила тогдашняя молодежь (Фигнеру в 1812 году было 25 лет, и он был одним из бесчисленного количества молодых дворян, мечтавших, как Болконский у Толстого, каждый о своем Тулоне). К тому же Фигнер был психопат, об этом говорит не только и не столько то, что он, став партизанским начальником, расстреливал пленных, сколько сам способ их убийства: выстроив несчастных в ряд, он начинал убивать их по очереди – пленные, потрясенные этим зрелищем, молили убить их вне очереди, но Фигнер просьб не выполнял.
Интересно, что сам Наполеон покушений в общем-то не опасался, у него и охраны в нынешнем ее смысле не было – он был убежден, что его не за что убивать. 13 октября 1809 года в Вене был схвачен студент Фридрих Штапс, собиравшийся убить Наполеона огромным кухонным ножом. Наполеон приказал выяснить, не сумасшедший ли этот молодой человек. Он обещал Штапсу прощение, если тот раскается в своей попытке, однако Штапс отказался, заявив, что все равно должен будет убить императора, так как этим «окажет великую услугу своей стране и Европе» (Меневаль). Рапп, доложивший эти слова Наполеону, пишет: «Император остолбенел». Еще долго после того, как Штапс был расстрелян, Наполеон помнил о нем: «Этот несчастный не идет у меня из головы. Как подумаю о нем, мысли мои теряются. Это выше моего разумения». Неизвестно, помнил ли Наполеон о Штапсе в Москве, но прогулок по городу он не совершал (да и вряд ли поездка по сожженным улицам Москвы была бы большим удовольствием).
В «Рассказах из истории 1812 года» Алексея Оленина, опубликованных в 1868 году в журнале «Русский архив», говорится о некоем чиновнике Московского почтамта, который остался в Москве с той же, что и Фигнер, задумкой. Чиновник был из суворовских гренадеров, участвовал в переходе через Альпы. Узнав, что Наполеон должен посетить почтамт, где расположилось после пожара какое-то присутственное место новых властей, чиновник, которому было уже за пятьдесят, устроил на чердаке почтамта засаду, в которой без провианта три дня ждал заветной минуты. Ко всему у террориста не было ни пистолета, ни ружья – своим оружием он выбрал большое полено, которое рассчитывал бросить Наполеону прямо на голову. Наконец Наполеон прибыл. Когда он восходил на крыльцо, террорист бросил «смертоносный заряд свой», но полено ни в кого не попало.
«Впоследствии часто трунили над г. Н., уверяя его, что Наполеон не приезжал на двор Почтамта, но он с досадой утверждал, что Бонапарт приезжал; что он угадал его; что полено бросил верно и если пролетело оно, не размозжив головы, то разве чудом. Теперь поступок г. Н-ва обратили мы в анекдот, а что стало бы с войною и миром, если бы умысел его удался…», – писал Оленин.
12
В Москве Великая Армия перестала быть армией. Поход и без того с самого начала воспринимался многими (слишком многими) как способ обогатиться, как татарский набег, так что теперь каждый стремился взять свое.
Один из «московских французов» такой запомнил первую неделю пребывания французов в городе: «На улицах московских можно было встретить только военных, которые слонялись по тротуарам, разбивая окна, двери, погреба и магазины; все жители прятались по самым сокровенным местам и позволяли себя грабить первому нападавшему на них. Но что в этом грабеже было ужасно, это систематический порядок, который наблюдали при дозволении грабить, давая его последовательно всем полкам армии. Первый день принадлежал старой императорской гвардии, следующий день – молодой гвардии, за нею следовал корпус генерала Даву и т. д. Все войска, стоявшие лагерем около города, по очереди приходили обыскивать нас, и можете судить, как трудно было удовлетворить явившихся последними. Этот порядок продолжался восемь дней, почти без перерыва; нельзя себе объяснить жадности этих негодяев иначе, как зная их собственное бедственное положение. Без панталон, без башмаков, в лохмотьях – вот каковы были солдаты армии, не принадлежавшие к императорской гвардии. Когда они возвращались в свой лагерь, переодетые в самые разнообразные одежды, их можно было узнать разве только по оружию. Что было еще ужаснее, так это то, что офицеры, подобно солдатам, ходили из дома в дом и грабили; другие, менее бесстыдные, довольствовались грабежами в собственных квартирах. Даже генералы под предлогом розысков по обязанностям службы заставляли уносить всюду, где находили, вещи, которые для них годились, или переменяли квартиры, чтобы грабить в своих новых жилищах».
Мало кто при этом был трезв: вино из вскрытых дворянских погребов лилось рекой. Как-то раз генерал Матье Дюма, решив пресечь мародерство, бросился с саблей на толпу, грабившую винный подвал, и первый, кто ему попался, был его собственный повар!
Субординация ослабела, жизнь не стоила ни гроша. Французы проведали, что в одном из кварталов есть женщины (модистки). Время от времени солдаты отрядами отправлялись за сладкой добычей, но так как «защищать хорошеньких модисток сбегалось много офицеров, квартировавших на Кузнецком мосту», приключение перерастало в настоящий бой с убитыми и ранеными.
Французы из частей, расквартированных за Москвой, использовали любую возможность улизнуть в город: «кого посылали за дровами, за водой или за соломой, тот не возвращался, беспорядок даже в нашей превосходно дисциплинированной части дошел до того, что некоторые солдаты бегали из патрулей», – пишет Генрих Брандт. Вечером в пригородных лагерях начинались кутежи: «у всех костров солдаты жарили, варили, пьянствовали, когда приближалась ватага новых грабителей, их приветствовали громкими криками…».
