Если не считать этих перебранок, Маленков и Каганович почти не оказали сопротивления. Булганин, Сабуров и Первухин молчали. Только Молотов защищался отчаянно, несмотря на свист и проклятия в зале. Не было никакого заговора, заявил он, и, разумеется, никакой «антипартийной» группы — была лишь справедливая критика. Хрущев сам виноват: он монополизировал все вопросы, обращается с остальными словно с «мальчиками для битья», коллег честит «выжившими из ума стариками», «дуралеями» и «карьеристами». Тому, что самые разные люди объединились против Хрущева, продолжал Молотов, причиной его «высокомерие». «Он от всех требует скромности, но для себя ее считает излишней. [Шум в зале.] Когда мы выбрали его первым секретарем, я думал, что он останется таким же, как был; но он очень изменился и становится все хуже и хуже».
Жуков напомнил Молотову о его участии в преступлениях Сталина. «Я признаю свою ответственность, — ответил Молотов, — наряду с другими членами Политбюро». — «А кто требовал пытать арестованных, чтобы добиться от них фальшивых признаний?!» — крикнул Хрущев. «Все члены Политбюро», — твердо отвечал Молотов. «Но вы были вторым человеком после Сталина, — продолжал Хрущев, — значит, несете основную ответственность, а после вас — Каганович». — «Я, — отвечал на это Молотов, — возражал Сталину чаще, чем вы все, вместе взятые, и, уж конечно, чаще, чем вы, товарищ Хрущев»89.
Шепилов настаивал, что пленум должен рассмотреть критику в адрес Хрущева, а не клеймить оппозиционеров. Позднее Хрущев назвал его речь «омерзительной» и сообщил Мичуновичу, что она встретила «особенно суровый прием»90. Только Микоян отчасти поддержал критику: у Хрущева, сказал он, в самом деле «есть горячность, поспешность, он говорит резкости, но он их от души говорит, без интриганства», в то время как «группа товарищей использовала отдельные недостатки Хрущева для того, чтобы решать свои политические задачи». Он защитил Хрущева от обвинений в пьянстве на дипломатических вечерах (он «больше других не пьет», сказал Микоян) и в неуместных во время дипломатического визита ночных развлечениях в финской сауне («Что Хрущев пошел в баню мыться — это был признак уважения Кекконену, а не потому, что ему нужна была баня и негде было вымыться»). Другие союзники Хрущева защищали его деятельность при Сталине. Аристов цитировал речи Молотова и Кагановича 1937 года, полные призывов к расправам, — но ни словом не упомянул о таких же речах своего патрона. «Товарищ Хрущев, — заключил Аристов, — никогда не предлагал никого арестовать или расстрелять». Когда Фрол Козлов заговорил о «ленинградском деле», Хрущев с места крикнул Маленкову: «Твои руки, Маленков, в крови, совесть твоя не чиста. Ты подлый человек!»91
Наконец, после шести дней бурных обсуждений (завершившихся «покаянием» оппозиционеров, позволивших публично втоптать себя в грязь) сам Хрущев взял слово, чтобы подвести итоги. Каганович, 18 июня рычавший, «как африканский лев», теперь похож на «битого кота». «И вдруг Булганин оказался в этой навозной куче». Первухин — «это сплошные колебания во всех вопросах… в политике это флюгер, а то и хуже… Но какую гнусную роль сыграл здесь „академик“ Шепилов!.. на деле получилось, что он оказался грязным сплетником и интриганом… Разве это политики? — вопрошал Хрущев, обращаясь к своим противникам. — Нет, это жалкие интриганы». Единственный из оппонентов, кого хотя бы есть за что уважать, заключил он, — это Молотов.
Однако, продолжал Хрущев, «Молотов всегда был ближе всех к Сталину и по существу долгое время при жизни Сталина был вторым лицом в нашей стране…». Когда Хрущев начал цитировать молотовский панегирик Сталину по случаю его 60-летия в 1939 году, Молотов крикнул с места: «Почему о своих речах не расскажете?!» — «Кто вынуждал вас так глумиться над людьми? — парировал Хрущев. — Ведь вы писали не под диктовку Сталина, а хотели угодить Сталину, вот, мол, какие мы бдительные. С усмешкой и издевательством посылали ни в чем не повинных людей на смерть. Остались в живых матери, жены и дети невинно расстрелянных. Или пролито целое море слез. Многие родственники просят теперь дать им возможность хотя бы посмотреть на фотографии своих мужей, отцов, так как их принудили уничтожить все, что относилось к репрессированным людям… Как вы можете спокойно смотреть в глаза оставшимся в живых родственникам?»
А сам Хрущев? Как он смотрел им в глаза? Почему считал себя чище своих коллег? Потому что подписывал меньше смертных приговоров? Или из-за того, что не царапал на них ругательства? Его оппоненты по крайней мере покаялись — хоть и неискренне — в своих грехах. Маленков в конце концов признал свою вину, осудив «ленинградское дело», и выразил готовность «понести ответственность». Молотов заявил, что «никогда не снимал политической ответственности за… ошибки» 1937 года. («Преступления!» — крикнул кто-то с места.) Каганович также назвал свою ответственность политической. «И уголовной», — добавил Жуков92. Хрущев огласил страшные цифры — только в 1937–1938 годах было арестовано более полутора миллионов человек, из которых 681 тысяча 692 расстреляны, — но не признал своей вины. Да, он «призывал народный гнев» на своих друзей Якира и Корытного — но лишь потому, что верил в их виновность. «Я понимаю страдания этих людей. И верю, что виновные за это ответят. Если бы рядом со Сталиным не было двух злых гениев, Берии и Маленкова, многое можно было бы предотвратить».
На июльском пленуме 1957 года сталинские палачи были ближе всего к возмездию. Однако новый «нюрнбергский процесс» так и не состоялся — прежде всего потому, что прокуроры и судьи сами были виновны. Не было ни формальных обвинений, ни показаний свидетелей, ни выступлений защиты — если не считать перебранок обвиняемых с обвинителями — и даже стенограмма пленума была засекречена в течение почти сорока лет. В официальное заявление ЦК поначалу был включен короткий абзац о «массовых репрессиях» в тридцатые годы, однако затем его сочли чересчур смелым и вырезали. Поступившее предложение опубликовать документы, процитированные Жуковым, проигнорировали. Соперники Хрущева были публично унижены и потеряли высокие посты, однако остались членами партии. О грехах Булганина, Ворошилова, Первухина и Сабурова речь вообще не шла.
В последующие годы Хрущев снова и снова с удовольствием вспоминал свою «победу»; однако, говоря откровенно, триумфального в ней было немного. Алексей Косыгин, сменивший Хрущева на посту премьер-министра в 1964 году, на вопрос, почему он поддержал в то время Хрущева, ответил: «Если бы победил Молотов, снова пролились бы потоки крови»93. Между тем заговорщики, от которых ожидали возобновления террора, не смогли даже подготовить и успешно провести переворот. И сам Хрущев во время бурных дебатов в Президиуме воскликнул: «Что вы все о Сталине да о Сталине! Да все мы вместе не стоим сталинского г…!»94
Это поразительное признание, принижающее не только соперников Хрущева, но и его самого, показывает, что он так и не сумел преодолеть психологическую зависимость от мертвого тирана. Разделавшись с соперниками, Хрущев вместо того, чтобы покончить с «вождем», принялся его воскрешать. 15 июля 1957 года Мичунович записывает в дневнике: «Похоже, происходит то же, что после речи о Сталине на XX съезде. Как будто люди боятся собственных антисталинистских решений. Хрущев… теперь говорит то же, что прежде говорили члены „антипартийной“ группы».
